Кембрийский период (Часть 1 — полностью, часть 2 — главы 1–5) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович
Портрет выполнен в классическом ранневизантийском стиле — в иконописном. Выглядит, как окно в странный мир с обратной перспективой, где далекое больше близкого. Возносится в небо Святая София, на её фоне стоят бесплотные фигуры с удивительно живыми лицами. Император Ираклий с женой Мартиной, его коронованные дети. Среди которых — нынешний базилевс. Из-за которого картину нельзя сжечь, изрубить, выбросить. Вдруг доложат об унижении и уничтожении изображения императора. Помнится, при императоре Маврикии некто на золотой пяткой наступил. У императора было плохое настроение, и бедолагу посадили на кол. Хотя обычно хватало "предания мечу". Надеяться, что оскорбление величества — а то и попытку колдовства, не заметят, не следовало. У состоятельного человека всегда есть слуги, слуги замечают всё — а премия доносчику платится из имущества пойманного злоумышленника. В самом лучшем случае сначала ожидал шантаж, а в конце, по разорении — застенок и плаха.
В довершение бед художник не был бездарью! Угадал если не истину — то приближение к ней, что делало портрет ещё более опасным.
Император Ираклий не выглядел — изможденное лицо воина, уставшего от битв. Видно — император более всего мечтает об окончании церемонии, и об огромном своем кресле. Толковый врач, наверное, по одним складкам на лбу диагноз поставит. А ведь сквозь драпировки пробивается расплывшаяся от водянки фигура и неестественная, болезненная поза. Император смотрит на семью, гордо и обеспокоенно. Надломленный борьбой, истомленный болезнями, умирающий царь делает последний смотр своим наследникам. Смотрит прямо перед собой? Или чуть-чуть косится на жену? Мартину-Анастасию. Его позор. Его счастье. Опору спине и посох в руках, до последнего вздоха… Походная жена, сдуру награжденная венцом. Злая мачеха старшему сыну. Та, что каждый год приносила царю по ребенку. Часто — мертвому. Господне наказание за кровосмесительный брак. Но в Анатолии, под персидскими саблями, они об этом не думали. Положение казалось безнадёжным, да что там — страна и вправду была обречена. Племянница императора сбежала из гинекея на войну за честной смертью, а получила бесчестную жизнь. Но вышло, как вышло… Рядом с императрицей — родные сыновья, слабые духом и телом, но добрые и верные соправители отца.
Подальше от мачехи, поближе к отцу — старший сын. Единственный выживший от первого брака. Перенаселенная столица жестока даже к детям и внукам императоров. Констант не один — с женой и десятилетним сыном. Решительный, умный, злой. Именно такой царь нужен воюющей стране. Вот только на свете не зажился. Официальная версия: мачеха отравила.
Но как объяснить, что мачеха и братья сами короновали того, кто их свергнет? Десятилетний внук Ираклия организовал заговор не сам, нашлись амбициозные доброжелатели. После чего — убийства, отрезанные носы и языки, оскопления… Когда кровавый вихрь успокоился, на престоле сидел этот мальчишка — чуть повзрослевший внешне, и обзаведшийся пронизывающим взглядом опытного убийцы.
Впереди, маленькие и важные, закутанные в жесткие покровы с ног до головы — багрянородные базилиссы, коронованные дочери Ираклия. Сейчас они должны уже вырасти — если выжили. Огромные глаза на половину лица. Потому, что дети? Особенность художественной манеры? Или — правда?
Мог ли всесильный племянник пощадить полуродных теток? Решить, что кровосмесительное отродье — так сестер теперь приказано называть — не сможет претендовать на трон? Тем более, что их тела и без того несли печать противоестественного происхождения. Так говорили… У младшей, Августы, именно серые глаза… А какого цвета волосы, под покрывалами не видно. И — отец их короновал. Так что диадема может охватывать лоб рыжей девчонки по праву. И перед Сикамбом не самозванка, а беглая царица? Колебавшаяся между спокойной жизнью в изгнании и пурпуром. Решившаяся напомнить империи о своем существовании? Если это и самозванка… То откуда острые уши и масть красного дерева у благородной гречанки? Михаил решился:
— Прошу меня простить, но я хотел бы обсудить некоторые несущественные детали с благородной госпожой. Если мой уважаемый друг согласится наблюдать нашу беседу…
Но не слушать. Дэффид и Немайн переглянулись. Немайн пожала плечами. Дэффид кивнул. Сикамб засуетился.
— Быть может, великолепная, — императорский титул, да на людях, он из себя не вытолкнул, — согласится совместить разговор с партией в шахматы?
И с поклоном отвел полог, отделявший часть павиллиона, предназначенную для важных переговоров. Переговоры — дело двоих.
Сикамб утратил способность удивляться, когда собеседница присела за шахматный столик, переломив ноги не в том месте, где у всех людей колени. И выбрала черную сторону, хотя как гость и как претендент на несравнимо более высокое положение должна была выбрать белых. Что ж. Купец устроился напротив и двинул вперед фигурку из слоновой кости.
Доска византийских шахмат оказалась круглой, фигуры стояли немного по-иному. Хорошо, ходили так же, как у валлийцев. Клирику опять пришлось приноравливаться. Впрочем, главным был не выигрыш партии, а разговор.
— Итак, ты хотел разговора? Говори. Кстати, ты говорил о Сирии, а что происходит в Африке? — Немайн двинула черную пешку навстречу белой. И никаких прыжков через клетку и взятий на проходе. Старые шахматы обманчиво медлительны, как всё в средневековой жизни.
— Что происходит? Война. Слухи ходят, имперский флот отбил у неверных Александрию. Другие говорят, что арабы взяли Триполи, — Михаил ожидал других вопросов. Впрочем, для царей разговор о войне сродни разговору о погоде.
— И правы скорее они? — память, совсем не абсолютная в вещах до Уэльса, развернула карту из школьного учебника: рост Арабского Халифата. На ней северная Африка пала перед знаменем с полумесяцем легко и оптом. От Египта до Марокко.
— Я не видел своими глазами.
Сикамб напряженно пытался совместить кусочки мозаики по-другому. Не получалось! И не мог он предположить, что Клирик тщетно пытается вспомнить хоть что-то из византийской истории. Наконец, решает, зацепиться за рассказ о помолвке императора.
