Чаша Торна - Воронин Дмитрий Анатольевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Народ, потерявший своего короля… Люди немало переняли от гномов, как, впрочем, и от других народов. Тьюрин слышал, что, если полк терял свое знамя, оставшихся бойцов разгоняли по другим частям, а название полка, сколь бы гордым и грозным оно ранее ни было, предавали забвению. Но эта традиция была лишь жалким подобием того, что обрушилось на третье колено, когда им не удалось обнаружить в подземных лабиринтах ни своего короля, ни его тело, ни на худой конец корону.
Ни один человеческий пария не испытывает такого унижения, такого всеобщего презрения, как гном, принадлежащий к «проклятому» роду. Даже сейчас, спустя столетия, это презрение осталось столь же бескомпромиссным, что и раньше. Гномы сильны своими традициями, даже когда они им же во вред. Третье колено было сильным родом, богатым — и в одночасье лишилось всего, тем самым ослабив и весь род гномов в целом, но кому до этого дело, если традиция требует подвергнуть виновных унизительной процедуре «отлучения от гор». И отлучение состоялось…
При всем притязании на всеведение люди многого не знают. Они рады, что гномы куют им оружие, строят им замки или просто участвуют в их войнах, зачастую вынося на своих плечах основную тяжесть битв. Какое им дело до того, что гномы идут на это только ради одного — чтобы быть хоть кому-то нужными. Пусть даже и людям — ведь соплеменники, не принадлежащие к проклятому роду, не скажут «отлученным» ни одного доброго слова, не откроют двери своих пещер, не пустят к столу даже умирающего от голода, а к очагу — замерзающего на их глазах. Традиции сильны…
Конечно, на людях гномы стараются не показывать свою боль — ни к чему простым смертным лезть в душу подгорному народу…
Тогда, много лет назад, их просто в очередной раз изгнали с насиженных мест. И никто не возмутился, никто не затаил обиду на соплеменников, потребовавших, чтобы «проклятые» освободили пещеры, чем-то приглянувшиеся королю шестого колена. Сильны традиции…
Зима… гномы, живущие у вечно горячего сердца земли, не любили холодов. И все же никто не возражал — собрали свой нехитрый скарб и ушли в снежную тьму, как требовал приказ. Ослушаться его было выше их сил, да они и не особо пытались, за века привыкнув и смирившись со своей долей вечно гонимого, презираемого рода. Они ушли во тьму, таща за собой повозки, неся на руках детей, которые не могли идти сами… Таких было немного, дети у гномов рождаются нечасто.
Тайрина несла сына на спине — ему было от роду всего шесть месяцев, но он был здоровым, крепким ребенком, и Тьюрин, шагавший рядом с женой, верил, что, несмотря на все невзгоды, сын вырастет и станет сильным и отважным… отважнее, чем он сам. Кто знает, скольким из гномов приходили в голову крамольные мысли о несправедливости древних законов, о том, что времени давно пора заставить Песнь измениться… но даже те из них, кто хотя бы задумывался над этим, идя против собственной сущности, не решались не то что действовать — даже произносить дикие мысли вслух.
Молчал и Тьюрин, хотя это было и нелегко ему, отцу одного из немногих маленьких детей их ветви проклятого рода, крошечной ветви — их было всего около сотни, да и большинство — женщины. Мужчины уходили к людям, уходили на заработки, как бы ни было стыдно им в этом признаваться даже самим себе. Гномы шли на поклон к людям…
Они не любили зиму и боялись ее, боялись снежных буранов, непроглядной тьмы, пронизанной холодом и жгучим ледяным ветром, так не похожей на уютные, щедро освещенные негаснущими факелами пещеры. Они не умели находить дорогу в снежных заносах — кто знает, когда и где разминулись их пути, но это свершилось, и маленькая кучка дрожащих от холода гномов, среди которых было всего двое мужчин, отбилась от основного отряда и окончательно заплутала среди сугробов. Когда же стало ясно, что дороги они не найдут, Фардан, старший среди них, приказал ставить палатки — следовало ждать утра, хотя бы и с риском замерзнуть.
Утро пришло, солнце окрасило снег в розовые тона, чистый, девственный снег, лишенный даже намека на дорогу, которой ушел отряд изгнанников. Им оставалось лишь брести куда глаза глядят, утопая в снегу чуть ли не по пояс, питая слабую надежду выйти в долину, подальше от этих сугробов, поближе к людскому жилью.
Пещеру первым заметил Фардан — он шел впереди, как и подобает сильнейшему, и зияющий тьмой провал принял под свои своды кучку путников. Пещера оказалась глубокой, очень глубокой — и Тьюрин с одобрением и даже радостью выслушал приказ Фардана: «Остаемся!»
Да, здесь можно было жить… так показалось с первого взгляда. Они спустились вниз уже на сотню локтей, становилось теплее, и жизнь снова начинала казаться не такой уж и безысходной. А потом они повернули за очередной угол, и пламя вечных факелов вырвало из тьмы лица… много лиц — людских, мужских и женских, молодых и старых, — но странных, бледных, как будто совсем лишенных крови. Наверное, так оно и было…
Люди стояли рядами, в опущенных руках были зажаты мечи и топоры, тела одних затянуты в кольчуги, других были в поношенных тряпках, сверкающих прорехами, а у кого-то торсы и вовсе были обнажены. Холод не давал мертвым телам разлагаться, и они так и стояли здесь, поставленные неизвестно кем и с какой целью. Стояли, равнодушные к столпившимся перед ними гномам, и отблески факелов играли на их белой, мерзлой коже.
А потом, как по команде, люди открыли глаза, вскинули оружие и шагнули вперед…
Даже могучие гномы, знатоки секиры, непревзойденные бойцы, не имели в этом бою никаких шансов. Для чего зомби были оставлены в этой промозглой пещере, какая злая сила вдохнула в них подобие жизни — того никто не знал, да и вряд ли когда это станет известно. В вечном холоде они могли стоять и неделю, и год, и век… Но пламя факелов пробудило их к жизни, и снова проснулось извечное стремление мертвых убивать всех, кто еще жив.
Тьюрин видел, как пал Фардан — пал одним из первых, выигрывая соплеменникам несколько мгновений жизни. На гномах не было ни кольчуг, ни несокрушимых панцирей — нужны ль они среди снегов. Сталь нашла его тело, и толпа зомби сомкнулась над воителем, а затем двинулась к другим жертвам. Отступать было некуда, мертвенно-бледные фигуры перекрыли единственный выход, оставалось одно — биться до последнего.
Тьюрин успел натянуть кольчугу и нахлобучить отцовский шлем. Он не считался среди своих хорошим бойцом, но безвыходное положение способно и ягненка сделать волком, и он дрался с холодной расчетливостью опытного воина, хотя его удары зачастую и были неловкими и неумелыми. А за его спиной была Тайрина, прижимающая к груди сына.
Они еще держались, и гора шевелящихся обрубков у его ног все росла — остальных уже задавили числом, да женщины и не умели толком драться, они лишь неловко отмахивались ножами, которые были нестрашны мертвым врагам. Одну за другой их пронзали мечами, срубали ударом топора или поднимали на короткое — каким только и можно действовать в не слишком просторной пещере — копье.
А Тьюрин был все еще жив, и его топор, делая очередной замах, обрушивался на голову или торс ближайшего противника, легко рассекая слегка промороженную плоть. В какой-то момент он даже поверил, что им удастся выбраться из пещеры, но…
Он услышал за спиной тихий вскрик и мгновенно обернулся… Тайрина уже валилась навзничь, из ее груди торчало острие копья, пробившего тело насквозь. Даже не так — копье пробило два тела… сразу два… женское и маленькое, хрупкое, прожившее на этом свете шесть недолгих месяцев…
Он не помнил, как выбрался из пешеры, потом, когда его нашли посланные на поиски родичи, обнаружилась и страшно выщербленная секира, и кольчуга, изодранная вражеской сталью, оставившей немало рубцов и на теле… И перегороженная обвалом пещера, стены которой носили следы чудовищных, невозможных даже для гнома, ударов. И даже белая рука, торчавшая из-под огромных камней, все еще скребущая ободранными до костей пальцами…
С тех пор ему часто снился этот сон: падающая фигура и копье, навылет пробившее сразу два тела… И в те ночи тишину прорезал жуткий звериный вопль, наводящий ужас на спутников Тьюрина, если на тот момент они у него были.
