Парадоксы Младшего Патриарха - Раткевич Элеонора Генриховна (библиотека книг TXT) 📗
Похоже, господин Кадеи на сей счет придерживался иного мнения. Едва успели брови Тхиа изумленно взметнуться вверх, как дядюшка мигом очутился подле него, держа наготове золоченый поднос. Посреди подноса красовался крохотный кинжальчик, более всего похожий как раз на упомянутое орудие швейного ремесла с приделанной к нему рукояточкой изумительно тонкой работы.
– Вот, мой мальчик, – возгласил господин Кадеи, сияя законной, с его точки зрения, гордостью. – Соблаговоли… э-ээ… собственноручно, значит, возложить…
Я затаил дыхание. Того и гляди, Тхиа брякнет нечто вроде: “Как только стану сусликом или мышонком, возложу эту зубочистку обязательно”. Однако Тхиа на мелочи не разменивался. Он не только не удостоил игрушечный кинжальчик ядовитого замечания, а просто как бы не заметил его.
– Всенепременно, дядюшка, – благостным тоном отозвался Тхиа. – Без возложения я ведь не могу ни алтарю, ни предкам, ни покойному отцу поклониться. Всенепременно мне, как главе рода, следует возложить.
Дядюшка воссиял еще пуще и протянул поднос – но Тхиа рядом с ним уже не было.
– Полагаю, годится, – уверенно произнес Тхиа, снимая с пояса свой тяжелый боевой цеп.
Годится, а как же. Лучшим образом род занятий нового наследника ни один предмет не выразит. Очень даже годится. Если не считать того, что подобных простонародных орудий стены великокняжеского храма вовек на себе не носили. Интересно, куда Тхиа собирается определить свою жертву? Не на подставку же. Впрочем, цеп и вовсе некуда ни вешать, ни класть. Это вблизи алтаря крюки вбиты надежные, да все они заняты. А поближе к нам не крюки в стену вделаны, а гвоздики золоченые. Тоненькие, изящные. В самый раз для развешивания зубочисток.
Тхиа явно пришла в голову та же мысль. Он огляделся в поисках подходящего крюка или подставки, потом махнул рукой – дескать, была не была – широким шагом подошел к алтарю предков и повесил цеп на рукоять меча. Того самого, громадного.
Любо-дорого посмотреть. Полагаю, дальний предок не в обиде будет, а, наоборот, возрадуется. Первое настоящее оружие за… страшно и подумать, за сколько поколений. Похоже, неведомый мне первопредок Майонов наконец-то обрел в потомке родственную душу.
– Вот теперь можно и к обрядам приступить, – невозмутимо сообщил Тхиа. – Извольте занять свое место возле господина Шенно, дядюшка.
Дядюшка изволил – а что ему оставалось делать? Его черед наступит не скоро. Первым совершает поклонение кровный родич, затем – почтенный гость… в смысле – я… и только потом – все остальные. На негнущихся ногах дядюшка подошел и встал позади меня, уперев треклятый поднос мне в ребра – не то от растерянности, не то из мелочной мстительности. Я осторожно посунулся в сторону. Поднос последовал за мной, как приклеенный. И носит же земля этаких пакостников! Не устраивать же мне, в самом деле, скандал в чужом храме.
Я мило улыбнулся оторопевшему дядюшке. Ладно, перетерпим. А за поднос я после поквитаюсь.
Глядя на Тхиа, возжигающего благовонные курения перед алтарем Бога-покровителя, я и вовсе забыл о подносе. Уже знакомая жуть, холодом продернувшая мою спину промеж лопаток при входе в храм, вновь снизошла на меня. Вроде и храм не такой уж большой да широкий… отчего же Тхиа выглядит таким потерянным, словно не во храме стоит, а посреди бескрайней степи, и вся огромность простора обрушилась на его плечи, желая сломать и раздавить? Отчего кажется, что он один, совсем один, и прежде, и теперь, и навек – один? Ладно, я здесь чужак, но Тхиа ведь свой… свой – и все равно чужой. Ни лепнина поверх карниза, ни гвоздочки золоченые, ни подставочки затейливые никогда не признают его своим. Разве только двуручный меч, принявший на свою рукоять боевой цеп… нет, Майон Тхиа, незачем тебе одиночеством терзаться. Это не ты со своим родом несхож, а предки твои – кроме того, первого. Ты плоть от плоти Майонов – ты, а не они!
Я во все глаза глядел на потертые ножны, и мне чудилось, что морщинки на их старой коже слегка разгладились от удовольствия. Тхиа уже не казался мне одиноким. Скорей усталым и напряженным. Что ж, если учесть, что поклонение алтарям закончено, и теперь Тхиа предстоит склониться перед телом отца…
Мне внезапно захотелось выйти на воздух. Куда угодно, лишь бы выйти из храма.
Тхиа поднялся с колен, подошел к похоронной нише и отдернул траурную зеленую занавесь. Там на длинном возвышении покоился в открытом гробу новопреставленный господин Майон Хелойя.
Тхиа опустился перед гробом на колени и медленно склонился, коснувшись лбом пола. Выпрямился. Еще и еще раз – трижды, как велит обычай. Выпрямился. Отдал еще два поясных поклона. Лицо его во время обряда было совершенно окаменевшим. Раньше я мог бы предположить, что он сдерживает горе… или недостойную радость… или угрызения совести по поводу этой самой радости… раньше – но не теперь. Теперь я понимал – и куда ясней, чем имел право. Тхиа не сдерживал своих чувств – он открыто проявлял их. Или, вернее, то единственное чувство, которое он сейчас испытывал. Как и во время нашего дорожного разговора, он не горевал и не радовался, не осуждал отца и не оправдывал. Он воздавал ему должное. В точности как и тогда. Тхиа был прав: общим у них с отцом было именно чувство должного.
Хотя и не только оно. В ту пору, когда я ненавидел Тхиа, я с безумной враждебной остротой подмечал, насколько он хорош собой. А потом забыл. Братом ведь любуются не оттого, что он красив, а оттого, что он – брат. Тхиа был моим учеником, моим названным братом – и как всякий старший брат, я им гордился. Властность моя проклятая – я гордился им, как самим собой, И удачами его, как своими, и его счастливой внешностью, как своей собственной… с братьями это бывает… я так гордился его красотой, что перестал ее замечать.
А сейчас поневоле снова заметил.
Внешностью Тхиа удался не в давно покойную мать, каков бы ни был ее облик, а в отца. Господин Майон Хелойя был до содрогания похож на сына. Совершенно тот же разлет бровей, от которого у девушек просто дыхание перехватывало – я сам тому свидетель. В точности такой же прямой нос, поражающий почти нечеловеческим совершенством очертаний. Та же узкая кость, легкая, неправдоподобно выразительная в каждой своей линии. Тот же изгиб точно такого же рта… вот только улыбка у господина Хелойя была совсем другой. Морщинки, возникающие от улыбки, располагались иначе. Внезапно перед моим мысленным взором эти морщинки чуть углубились, прочертились сильнее, заставляя уголки воображаемого рта последовать за ними, принимая свою привычную улыбку… и когда мне с полной и омерзительной отчетливостью представилась эта улыбка, меня затрясло. Да, Тхиа пошел в отца – вот только лицо его никогда не будет таким. Ни в сорок, ни в пятьдесят лет, ни у живого, ни у мертвого… никогда.
Легкая кость – так я подумал? О нет! Хелойя никогда не был легким. Никогда и ни в чем. Даже и собеседником он никогда не был легким, при всем своем несомненном уме, а всего лишь блестящим. Блестящим, как двуручный меч – и таким же тяжелым.
Теперь только я понял, чем были первые пятнадцать лет жизни Тхиа. Куда там моей помойке! На помойке обитает всего лишь отребье. Сволочи тоже нередко попадаются. Нет, Тхиа родился и жил не на помойке, а в замке. В этой штуковине, где много этажей, и на каждом этаже множество комнат. К тому же есть вещи, до которых не опустится ни одна уважающая себя сволочь… и не уважающая себя – тоже. На такое способны только так называемые порядочные люди.
Небо свидетель, если бы господин Майон Хелойя был всего-навссего мерзавцем… если бы он ненавидел сына… старался бы сжить его со свету, сломить его волю… да просто причинить боль – клянусь, мне было бы легче. Но нет, он всего лишь делал, что считал должным.
Я глядел на застывшее лицо Тхиа и понимал, что я очень многим обязан покойному Майону Хелойя и за многое благодарен. А еще – что будь этот покойничек жив, и я бы ему собственноручно шею свернул.
А еще… еще я знал, что сейчас, во время обряда прощания я не сделаю ничего: и без моих выходок у Тхиа довольно горя. А вот ночью, когда все уснут, я войду в усыпальницу, достану из воздуха над левым плечом свои великокняжеские Иглы и воткну их в воротник погребальной одежды Майона Хелойя. Все три. Без права на пощаду. Чтобы он ушел в могилу, унося их с собой.
