Белый Волк - Геммел Дэвид (читать книги полные TXT) 📗

— Конечно.

— Не спеши так. А вдруг я попрошу тебя отказаться от твоей цели?

— Все, что угодно, только не это. Что я должен сделать?

— Пока ничего. Может быть, завтра. Ты навещал Лайбана?

— Нет. Я не гожусь в утешители, святой отец.

— Все равно зайди к нему — а пока можешь продолжать свое чтение. Постарайся отыскать Пелгосидские Хроники — думаю, ты найдешь там кое-что интересное для себя. Насколько я помню, там есть описание некоего таинственного храма, где будто бы обитает бессмертная жрица.

Было уже поздно, когда Скилганнон зашел в келью Лайбана. С больным сидел брат Наслин, чернобородый, похожий на воина. Говорил он по большей части односложно, что вполне устраивало Скилганнона, Наслина из всей братии он переносил наиболее легко. При появлении Скилганнона тот встал, погладил Лайбана по голове и сказал, выходя:

— Он устал.

— Я ненадолго, — заверил Скилганнон, глядя сверху вниз на больного. Он сел на табурет рядом с кроватью и спросил Лайбана: — Что ты помнишь из происшедшего?

— Только боль и ненависть, — тихо произнес Лайбан. — Я не хочу говорить об этом. — Он отвернулся, и Скилганнон ощутил укол раздражения. Что он делает здесь? С Лайбаном он не дружит, как, впрочем, и ни с кем из монахов. А утешать, как он верно сказал Кетелину, он никогда не умел. Он уже собрался уйти, но Лайбан взглянул на него полными слез глазами и проговорил; — Я любил этих детей.

Скилганнон снова опустился на табурет.

— Да, измену нелегко перенести, — сказал он, и между ними повисло молчание.

— Я слышал, ты подрался с одним из арбитров, — снова заговорил Лайбан.

— Драки не было. Этот болван упал на собственный нож.

— Жаль, что я не способен драться.

Скилганнон видел на лице старика отчаяние побежденного. Ему уже приходилось видеть такое выражение четыре года назад, на ратных полях Наашана. Близость поражения при Кастране он ощутил, как скорый конец света. Солдаты отступали в лес с пепельно-серыми лицами, с сердцами, отягощенными страхом и крушением надежд. Скилганнону было тогда всего двадцать лет, и его переполняли огонь и вера. Вопреки всякой вероятности он собрал вокруг себя несколько сотен бойцов и бросил их в контратаку против наступающего врага. Глядя на искаженные страданием черты старого монаха, он вспоминал отчаявшихся солдат, которых привел к победе.

— И все-таки ты борец, Лайбан, — сказал он. — Ты борешься со злом этого мира, борешься за то, чтобы в нем стало больше любви.

— Я боролся и проиграл. Даже мои дети выступили против меня.

— Не все.

— Что-что? О чем ты?

— Когда ты лишился сознания?

— На улице, когда меня пинали ногами.

— Значит, ты не помнишь, как тебя перенесли в классную?

— Нет.

— Это сделали твои ученики. Они втащили тебя в дом и заперли дверь. А один из них прибежал сюда и рассказал настоятелю, что с тобой случилось. Из-за бунта мы не могли прийти к тебе сразу, и за тобой ухаживали дети. Они укрыли тебя одеялами. Настоящие храбрецы. Мы с братом Наслином пришли за тобой ночью, перед рассветом, и отнесли тебя в монастырь. Дети все это время оставались с тобой.

— Я не знал, — заулыбался Лайбан. — Не помнишь ли, как их звали?

— Мальчик, который привел нас к тебе, назвался Рабалином.

— Сорванец и спорщик, но сердце доброе. Кто еще там был?

— Черненькая зеленоглазая девочка. У нее есть собака, которая ходит на трех лапах.

— Килия. Она выходила этого пса после битвы с волками. Мы все думали, что он умрет.

— Других имен я не помню. Ребят было трое или четверо, и они скрылись, когда мы пришли. У Рабалина глаз был подбит, и Килия сказала, что он подрался с другими мальчишками, которые тебя обижали, и прогнал их. Не без помощи хромой собаки, надо сказать.

Старик вздохнул и успокоенно закрыл глаза. Скилганнон посидел с ним еще немного, убедился, что он спит, и вышел.

Идя через двор, он увидел под сводом ворот Кетелина и поклонился ему.

— Теперь ему лучше, верно? — спросил настоятель.

— Надеюсь, что так.

— Ты рассказал Лайбану про детей, пришедших ему на помощь?

— Да.

— Это хорошо.

— Почему ты сам не сказал ему об этом? Или еще кто-нибудь?

— Сказал бы, если бы ты этого не сделал. Ты по-прежнему думаешь, Лантерн, что все горожане — подонки?

— Ребята, которые ему помогли, — славные человечки, — улыбнулся Скилганнон, — но толпу они не остановят. И я, конечно, не думаю, что все они подонки. В городе две тысячи жителей, а сюда явится человек шестьсот. Но мне сдается, что между теми, кто творит зло, и теми, кто смотрит на это и не вмешивается, разница невелика.

— Ты был воином, Лантерн, а воины не склонны различать бесконечные оттенки серого, управляющие людьми. Для вас существует только черное или белое.

— Зато ученые чересчур уж все усложняют. Если человек бежит на тебя с мечом, глупо размышлять, что его к этому побудило, или, может, его в детстве тиранил отец? Или жена ушла к другому? Или он заблуждается относительно твоих намерений и нападает на тебя по ошибке? Оттенки серого для воина смертельны, святой отец.

— Верно — и тем не менее понимание этих оттенков могло бы предотвратить множество войн.

— Множество, но не все. Мы то, что мы есть, святой отец. Человек по природе своей охотник, убийца. Мы строим города, но живем по волчьим законам: сильные всегда главенствуют над слабыми. Мы можем называть своих вожаков королями или генералами, но сути дела это не меняет. Мы — волчья стая, а цель стаи — охотиться и убивать. Поэтому война неизбежна.

— Грустное сравнение, Лантерн, хотя и верное, — вздохнул Кетелин. — Но отчего же ты-то отбился от стаи?

— Ради спасения собственной шкуры, отец мой.

— Не совсем так, мой мальчик. Я молюсь о том, чтобы со временем ты это понял.

В свои пятнадцать лет Рабалин не слишком задумывался об идущей на востоке войне и о том, кто там прав, а кто виноват. Его мысли были заняты куда более насущными делами. В жизни он знал только город Скептию и полагал, что хорошо изучил правила, нужные для выживания в этом месте. Он, правда, частенько нарушал эти правила, когда таскал яблоки из лавки Карина или охотился на фазанов и кроликов в угодьях вечно отсутствующего помещика. Если его ловили на этом, он бесстыдно лгал, хотя брат Лайбан и учил, что ложь есть грех перед небом, В общем и целом, он думал, что знает законы, по которым живет известный ему круг людей, но события последней недели заставили его в этом усомниться.

Взрослые, собираясь в толпы, вопили и требовали крови. Мирных городских жителей объявляли предателями, выволакивали из домов, избивали. Солдаты городской стражи бездействовали. Его, Рабалина, они ругали за то, что он фазанов убивает, а когда людей стали убивать, им хоть бы что.

Прав был, видно, брат Лайбан, когда твердил ему: «Глупый мальчишка, тупица!» Рабалину нравилось бесить учителя, ведь тот в жизни руки ни на кого не поднял, но вспоминать об этом теперь почему-то не хотелось.

Подбитый глаз все еще болел, но Рабалин уже мог им видеть. Только от яркого солнца он слезился. Тодхе засветил Рабалину, когда он оттаскивал Брона от лежавшего без чувств монаха. От боли Рабалин разъярился, толкнул Брона на землю, а потом повернулся и двинул Тодхе по роже. Хорошо так двинул, прямо в зубы, и губы ему расквасил. Но здоровяк Тодхе все равно избил бы его до бесчувствия, если б собака не вцепилась ему в ногу. Рабалин улыбнулся, вспоминая, как завопил тогда Тодхе. Килия отозвала пса, и Тодхе захромал прочь вместе с дружками. У входа в переулок он обернулся и крикнул Рабалину:

— Ты свое еще получишь, и шавка тоже.

Рабалин, Килия и еще несколько ребят втащили брата Лайбана в маленькую классную комнату и заперли дверь. Килия, посмотрев на избитого старика, расплакалась, а собака, глядя на нее, начала выть.

— Вдруг они вернутся — что делать будем? — спросил толстый Аррен из северного квартала.