Городская фэнтези — 2008 - Бенедиктов Кирилл Станиславович (чтение книг .TXT) 📗
— Не так заметно, милая. На нас смотрят.
— Гертье, вы что-нибудь знаете?
— Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.
— Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?
— Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.
— О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто ещё вам показался? ну скажите мне! скажите! Днём мой дар покидает меня, а вы — видите…
— Пока ничего явного, — Гертье настороженно повёл глазами. Если бы что-то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это — слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее — всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.
Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слёзы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить её к костру. Или чтобы защитить?
Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:
Звон над полями протяжён и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мёртвую деву в гробницу несут…
Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь — глаз, метящий в неё, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаённый дух-убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!
— Ну-с, сьер кавалер, отныне вы — женатый человек! — батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном — где успел нахлестаться?.. — И Атталина с сего дня зовётся — сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, — батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, — и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так-то!
— Батюшка, загасите сигару, — строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трёх метрах от фаты и шлейфа Атталины.
— О, кстати — ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.
— Через два года. Батюшка, вы забыли — я могу пользоваться приданым только по достижении…
— Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!
Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоём, наедине с судьбой.
«Гнёздышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже всё принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща — Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щёткой вычесали выпадающие шерстинки.
— Неужели всё кончилось? — не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.
Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?
А Атталина шла и шла, её будто вело на столик, где горел…
«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» — мысль ослепила Гертье.
Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… ещё шаг… ко мне!»
— Милый, я… — Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Её рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике. — Гертье!!! — завопила Атталина.
Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь-пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.
Гертье прорвал оцепенение и бросился к жене.
Он действовал мгновенно, не раздумывая. Пригнувшись, Гертье подхватил с пола медвежий плащ и в развороте накинул его громадным крылом на жену, охватив её плащом всю.
Зажатый медвежьей шкурой, огонь умер сразу, остался лишь запах горелой материи и жжёного волоса. Стремглав убедившись, что ни язычка пламени не осталось, Гертье позволил плащу упасть к ногам.
— Гертье… Гертье… Гертье… — лепетала Атталина как безумная, изо всех сил прижимаясь к мужу и держась за него так, словно он мог исчезнуть. Но он был рядом. В глазах его остывал лунный свет, и с каждым ударом сердца тот фосфорический воин ярости, что ринулся ей на помощь, всё больше походил на человека. Седой пыльцой мотыльковых крыл опадал свет на складки медвежьего плаща и опалённое, покрытое выгоревшими чёрными разводьями платье. Из раскалённых добела глаз уходил свет каплями чистых слез, а локоны Гертье, взметнувшиеся в броске, как вымпелы на копьях летящей конницы, стекали на её горячее лицо.
— О Гертье! как я тебя люблю! — воскликнула она, и губы их встретились. Пыл, с которым Атталина целовала мужа, ошеломил его; так внезапен был переход от панического ужаса к всеохватному и упоительному счастью. Гертье не принадлежал к числу девственников, но то, что он испытал в этот миг, было во много крат сильней всех вместе взятых поцелуев, которые он дарил и принимал до сих пор. Ему довелось пережить пробуждение, когда он вдыхал пламя Рагнхильд, — а теперь проснулось сердце Атталины. Где та закрытая снежная дева, куда она делась? В объятиях Гертье была самая огневая из красавиц, страсть которой способна испепелять сердца.
Когда их скреплённые долгим поцелуем уста разомкнулись, ненадолго насытившись негой, известной лишь влюблённым, супруги смогли с неведомым доселе наслаждением полюбоваться друг другом.
Глаза их светились, как звёзды, жаждущие стать созвездием, а на губах был вкус огня.
Александр Сивинских
Закопай поглубже
Барак вздымался передо мной, будто дом — пожиратель людей из ночного кошмара. Да так оно, собственно говоря, и было. В эту двухэтажную хибару с заколоченными окнами только попади! Большой удачей будет, если назад выйдешь. Тем не менее я собирался именно войти. Более того, я собирался и выйти из него. Живым и по возможности невредимым.
Попрыгал на месте, попробовал, легко ли ходят кинжалы в ножнах, снял «моссберг» с предохранителя и спросил Мурку:
— Готова, девочка?
Мурка посмотрела на меня из-под чёрных косм и как будто кивнула.
— Тогда входим. — Я зажёг укреплённый на лбу фонарь, натянул респиратор и открыл тяжёлую, обитую изнутри кошмой дверь. — Да пребудет с нами ярость!
Мурка одобрительно рыкнула и рванулась вперёд. Ярости ей не занимать.
Внутри пахло мокрой землёй. Облупившаяся штукатурка, могильная темень, какие-то звуки, напоминающие постукивание тысяч крошечных коготков, — все как всегда. Никаких неожиданностей. Это хорошо. Мы с Муркой не из тех, кто любит неожиданности на охоте.
Первый кровосос попался нам сразу же, в коридоре. Несмотря на позднее утро, он ещё не спал. Как ни странно, среди упырей тоже имеются бедолаги, неспособные к здоровому сну в каморке уютного гроба. Частью это новообращённые, а частью, наоборот, старцы, мучающиеся бессонницей. Был ли этот старым или молодым, во тьме барака не разобрать.
Да нам и неважно.
Наверное, это всё-таки был желторотик. Опытная тварь почуяла бы нас заранее, а этот лишь хлюпнул, когда Муркины клыки разорвали его жилистую шею. Сделав дело, Мурка отпрыгнула в сторону. Из дыры в глотке кровососа ударила струя горячего пара. Издыхающий упырь буквально выкипел дочиста, и через пару секунд его опустевшая одежда шлёпнулась на пол мокрым комком. Даже сквозь респиратор я ощутил жуткую вонь тухлятины. Бедная Мурка, каково сейчас ей, с её нежным обонянием!
