Огонь сильнее мрака (СИ) - Герасименко Анатолий (е книги .txt) 📗
– Покой, – сказал он.
– И вам покой, – жуя, невнятно отозвался кэбмен. – Едем?
– Не-а, – покачал головой Джон. – Стоять будем.
– Чего-чего?
– Надо здесь приглядеть кое за кем, – объяснил Джон. – А ждать негде. Сколько возьмешь за простой экипажа?
Кэбмен оглядел пирог, прицелился и откусил новый кусок.
– Из полиции, что ли? – спросил он с набитым ртом.
– Сыщик.
Кэбмен подумал.
– А, ладно, – сказал он. – Двадцать форинов.
– За двадцать я пойду кого другого поищу.
– Эй! – сказал кучер. – Пятнадцать.
– Приятного аппетита, – сказал Джон и повернулся спиной.
– Десять, – сказал кэбмен.
– Пять, – сказал Джон через плечо.
– А сколько ждать-то?
– Как получится.
Кэбмен засопел.
– Уговорил, – сказал он. – Полезай.
Джон сел в коляску.
– Только подальше отгони, – велел он. – До угла, чтоб не светиться прямо тут.
– Замётано, – сказал кэбмен и шлёпнул кобылу вожжами. Та очнулась, медленно протащила коляску до следующего перекрестка и, послушная оклику кучера, встала. Джон устроился поудобней. Внутри кэба пахло старой кожей, пылью и дёгтем. Занавески были серыми, как солдатские портянки. Репейник задернул окошко, не забыв оставить щёлочку для наблюдения. Подъезд дома с химерами был виден как на ладони, фонари лили на мостовую жёлтый едкий свет, лошадь дремотно фыркала себе под нос. Сверху порой слышался звук откупориваемой бутылки и смачное бульканье. Время от времени хлопала в наблюдаемом подъезде дверь, и Джон щурился, разглядывая того, кто выходил на улицу, но каждый раз это был не Олмонд. Темнота сгущалась, прохожих становилось всё меньше, дверь хлопала реже. Прошло время, и Джон словно закоченел на потёртом кожаном сиденье, уставившись в окно и шевеля губами. Он вспоминал. Бывают воспоминания, похожие на больной зуб. Если такой зуб не трогать, он тихо ждёт, зияя дуплом, и напрочь про него забываешь, но стоит неловко двинуть челюстью, как в десну втыкается незримая игла, и тогда уж от боли так просто не избавиться. Вот и с прошлым то же самое. Теперь, ночью, в душном экипаже, от памяти не было покоя. Джон вспоминал; временами морщился и вяло мотал головой, но всё равно вспоминал дальше.
«Вы все дураки. Зажравшиеся дураки».
«А я-то думал, ты меня умным считала».
«Все несчастненькие. Все бедненькие. Зачем?»
«Мы не несчастные».
«Ещё как. А ведь вас в воду не бросали. Не связывали, не бросали. Знаешь, каково, когда водой дышишь?»
«Джил…»
«Потом-то привыкла. А поначалу надо её вдохнуть. В грудь набрать. Больно – аж в глазах темно. А уж страшно как, вообще не сказать».
«Джил, послушай…»
«Я долго так жила. Водой дышала, воду пила, водой гадила. А он держал. В голове мутно. Все мысли – не свои. Его мысли. Как привыкать начала, так он на берег погнал».
«Я знаю».
«Ничего ты не знаешь. Рыбу целиком жрала, с плавниками. Как зубы появились, легче стало. И тут он велел с берега людей таскать».
«Слушай, успокойся. Да, тебе туго пришлось. А почему ты думаешь, что никому из людей хреново не было? На войне…»
«На войне – что? На войне кто-нибудь глотки рвал врагу?»
«Может, и рвал».
«Сам, зубами? Чтоб кровь в горло хлестала? Он дёргается, а ты всё равно его рви. Потому что иначе Хозяин саму тебя сожрёт. Если пустая вернешься. Блевала от крови-то. Попробуй, попей. А все равно грызла. Потом – тащишь на себе. Ныряешь. И опять воды полная грудь. И знаешь: скоро всё по новой».
«Ладно. Иди сюда».
«Не надо. Не сейчас. Ты мне скажи: у вас – ни у кого – такого не было. Почему вы несчастные, а? В тепле живёте. Воздухом дышите. Жрёте от пуза. И всё вам надо чего-то».
«Нам надо больше, чем жрать от пуза и в тёплом сортире жопу просиживать. Некоторым, знаешь, больше надо».
«Так придумайте уже что-нибудь. Микстуру какую, чары. Чтобы счастье. Всем».
«Было уже, при богах все счастливые ходили. Пробовали, знаем».
«Нет. При богах – час в неделю счастье только. Больше они не давали. Надо было узнать, как они делали. Чтоб самим. Почему вы у них не узнали?»
«Ха! Почему не узнали. Потому что жить хотелось, понимаешь, вот и не узнавал никто. Хальдер с просителями не церемонилась, в последние годы ей вообще покушения мерещились повсюду. Чуть что – жарила смерчем. Как ты вообще себе это представляешь? «Покой тебе, о Прекрасная, сделай милость, открой-ка тайну, как ты даришь людям блаженство, ах, прошу прощения, я уже обуглился, а так много ещё не сказано…»
«После войны последний бог остался, раненый – кто? Лакурата?»
«Не Лакурата. Она в битве при Гастанге погибла, в финальном сражении. Сейчас, дай вспомнить… Да! Амотуликад был последний, он и её заборол, и еще пятерых богов. Но протянул недолго, умер от ран».
«Вот надо было брать его, полудохлого! И пытать! Пусть бы за всех ответил. Как они людей счастливыми делали».
«Эка невидаль. На час кого угодно можно счастливым сделать. Хоть на десять часов. Спиртного напейся или опия покури. Вот, к примеру, нинчунцы в Жёлтом квартале. У них каждую ночь такое счастье».
«Дерьмо это, а не счастье. Сам знаешь. Курильщики живут по сорок лет, не больше. И мозги набекрень. А от пойла вообще кони сдохнуть могут».
«Ладно тебе. Чего взъелась-то?»
«Потому что ненавижу, когда живут хорошо, а выкобениваются».
«Ты про Кайзенов? Не стоило тебе к ним ездить, предлагал же – сам поеду. Вечно у тебя нелады, когда богачей допрашивать надо».
«Кайзены, шмайзены. Таких Кайзенов – целый мир. Вы все на свой лад Кайзены. Все одинаковые. С жиру беситесь».
«Джил, премудрая ты наша. Сама-то – счастливая, а?»
«С вами жить – от вас набираться. Вот и набралась. Тоже уже… Незнамо чего хочу…»
«Чего там – незнамо. Иди сюда».
«Не сейчас, сказала же».
«Слушай, давай начистоту. Я – точно знаю, что мне надо для счастья. Мне надо личный остров, чтобы на нём жить, и чтобы кругом ни души. Всё, буду счастлив до конца дней. А что там остальным нужно, мне плевать. У меня со всем миром – перемирие… Каламбур получился, хм».
«А я?»
«Что ты?»
«Я тебе не нужна?»
«Иди сюда».
«Перемирие у него…»
«Как это расстёгивается? Крючков каких-то напридумывали».
«Дай я сама…»
Джон не заметил, как задремал, только вдруг ухнул куда-то всем телом, порывисто вздрогнул и разлепил глаза. Была глубокая ночь. Он встряхнулся, собрал взгляд на подъезде напротив и увидел, что от подъезда скорым шагом по улице спускается закутанный в плащ очкастый, усатый человек. «Чуть не пропустил, раззява!» – обругал себя Джон и энергично растер лицо ладонями. Подождав, пока Олмонд завернет за угол, открыл шаткую дверь кэба и вылез на улицу. Было холодно, где-то невдалеке орали коты. Джон сунул деньги сонному кучеру, перебежал улицу и, с минуту поколдовав над дверью, стал подниматься по лестнице дома с химерами.
Замок на двери седьмой квартиры сопротивлялся немногим дольше своего собрата внизу. Скрежет, щелчок, тихий скрип – и Репейник, проскользнув в недра чужого дома, замер на пороге. Он прислушивался и ждал, а, ничего не услышав, ждал ещё. Минут через пять, когда глаза окончательно привыкли к темноте, Джон рискнул продвигаться дальше. Квартира была маленькой, сродни той, в которой жил он сам. Из крохотной прихожей можно было попасть либо в тесную кухню, либо в узкую, как гроб, комнату. Рядом с кухней была еще одна дверь – в сортир. Крючок на двери сортира отчего-то приделали снаружи. Очевидно, канализация была забита: в квартире стоял мерзкий душок. Репейник заглянул на кухню, оглядел гору немытых тарелок в раковине, хрустнул чем-то сухим на полу (оказалось – рыбий хребет) и отступил обратно в прихожую. Кухня была для обыска неинтересна, вонючая уборная и подавно не привлекала.
Оставалась комната – вытянутая в длину и словно бы сдавленная по бокам, так что, если бы Джон встал посередине и протянул в стороны руки, то ладонями коснулся бы противоположных стен. Полкомнаты занимал ветхого вида топчан, место у окна делили грубый комод и письменный стол. Оба были поставлены вдоль стенок, так что между ними едва помещался стул с протертым тряпичным сиденьем. Медленно, будто по колено в воде, Джон подошел к окну и достал нож. Пользуясь клинком, как рычагом, поочередно открыл ящики комода и поворошил одежду. Не найдя ничего, кроме сорочек и кальсон, он таким же методом обыскал стол, в ящиках которого обнаружились только несколько счетов, недокуренная сигара и флакон средства от облысения. Покачав головой, Джон отошел назад, на середину комнаты, и осмотрелся. Странно: доктор медицины жил бедней и проще довоенного монаха. Джон хотел было, скрепя сердце, продолжить обыск на кухне, как вдруг заметил, что из-под подушки на топчане петлёй свешивается тонкая веревка.
