Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая - Лазарчук Андрей Геннадьевич (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗
У самого края обрыва, за большим обнажившимся камнем, сплошь залитым кровью, блестящей и черной, лежал ночной гость. Что-то среднее между медведем и гориллой, свалявшаяся бурая шерсть, черные кожаные ладони... Но лицо его – было лицом человека.
Иссиня-белое, искаженное мукой – оно оставалось прекрасным. Отрада сглотнула. Она знала этого человека. Именно он...
Почерневшие веки его дрогнули и приподнялись. Глаза смотрели в небо, потом медленно переместились, взгляд лег на Отраду.
– Прости... – прошептал он. – Ночью я... зверь...
– Агат, – почти закричала она. – Агат, милый, что с тобой сделали?!
– Спасибо... Это был хороший выстрел... – он даже улыбнулся. Губы были в крови.
– Это Он – так – тебя?!! Это он?!!
– Не... печалься... Я тебя... очень...
Руки судорожно дернулись, а глаза сразу стали мертвыми. Воздух еще выходил из груди, выдувая пузырьки на губах, но это был уже мертвый воздух.
Отрада наклонилась и поцеловала застывшие губы. Потом – закрыла мертвецу глаза. Еще посидела над ним, о чем-то думая, а может быть – просто слушая себя.
Распрямилась.
У нее оставалось еще семь патронов.
Ах, какая была паника и какой был страх! Великий Страх! Авенезер впитывал его всем своим существом, стоя в центре пустоты посреди бушующей толпы. Те, кто оказались близко к нему, изнемогали от восторга, те, кому этого не досталось – были пожираемы зверьми. Их боль и страх были то же самое, что и восторг падения ниц всех, стоящих рядом. Падения ниц, самоиспепеления, полного и навсегда отказа от себя...
Он ничего не сказал и не показал даже, но его желание предвосхитили... десяток мужчин, плотно сбившись, подняли его на плечи. Он стоял, не шатаясь.
Он мог бы парить над всеми, но не хотел. Это была бы потеря прикосновения.
Потом он широко раскинул руки и привел зверей к повиновению. Он ощутил их сильный и тупой ответ, недоумение – и тоже восторг. Восторг обретения хозяина. Они были сиротами, эти железные звери... Все вокруг принадлежало ему. Это продлится еще некоторое время...
Потом он заговорил. Можно было обойтись без слов, но не хотелось. Ему нравилось говорить. Он любовался своим голосом. Он говорил так, что голос для слушающих его – рушился с неба. Рушился вместе с небом.
А сами слова почти не имели значения.
Он сказал, что пришли последние времена. Но не смерть будет впереди, а новая жизнь без зла, зависти и мерзостей. Жизнь в новом и чистом мире. Ворота в него уже отворяются, но не всяк желающий сумеет туда попасть, а лишь тот, кто здесь и сейчас сумеет очиститься в огне и крови, сумеет забыть законы, навязанные бездарным сочинителем ролей в этом вертепе абсурда, который все еще называется миром... Увы, существуют и те, кто противится нам силой мышц и силой площадного волшебства. Вот и здесь стоит мать человека, возлюбившего смерть – и намеренного всех обречь смерти...
Он простер руку, и вокруг женщины образовалось пустое пространство (где-то очень далеко отсюда у седого коротко стриженного человека с жестким лицом болезненно сжалось сердце; он прижал руку к груди и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов...). В глазах женщины все еще плескался общий восторг, но легким манием он лишил ее восторга, вернув ясность ума. Ему очень нужен был ее страх. Ее чистый незамутненный страх.
Потом он призвал зверей. Звери стали быстро прокладывать себе путь в толпе, раня сбившихся плотно людей лапами и шипами на плечах.
Если бы Авенезер посмотрел на все это сверху, он увидел бы, что звери своим ходом сквозь толпу рисуют на земле знак Агапита Повелителя. Но он был так уверен в своих силах...
В это же время в храме Бога Создателя старый жрец полз к лестнице, ведущей на крышу. У него были сломаны ноги – тяжелый зверь мимоходом наступил и размозжил ему, упавшему на бегу, обе голени – но он все равно полз.
Если не возжечь Время, мир остановится и погибнет.
Единственное, чего он боялся – это умереть на пути к чаре. Он даже боялся остановиться, чтобы перевести дыхание – трогаться вновь было невыносимо трудно. И еще он знал, что все равно не доползет.
И вдруг боль исчезла. Словно невидимая милосердная рука легла на его ноги, потом на сердце – и ушла, как бы извиняясь, что больше не может дать ничего. Но боли – не стало!
Жрец дополз до лестницы, полежал немного, глядя назад – а потом перевернулся на спину, сел – и так сидя начал подниматься со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку... Всего их было сто сорок четыре.
Глава шестая
Никто не понял, как это получилось, но уже на третий день всем несомненно стало ясно, что командует – Живана. С тряпкой на руке, сожженной до черных лохмотьев (что-то сделали... боли не было, но смотреть все равно страшно), с повязкой на глазу, простоволосая – она утратила возраст, превратившись просто в умного и точного командира, находящего нужные слова и делающего понятные и разумные ходы. Еще не один раз на беженцев из Лабы выползали железные звери, и не один азах расстался с жизнью, вставая у них на пути – но всегда успевали схватить оружие, раздуть огонь, выстроиться – и не бежать, даже если казалось... все. Зверей невозможно было просто отпугнуть, страха они не знали, но знали боль – и смерть. А лучники очень скоро поняли, куда следует метить горящей стрелой... Наверное, первым с нею как с командиром заговорил староста Виталий.
Глядя на него, согласились и прочие. Жена десятника стала десятницей, но командиром сотни. Столько – сто ровно, ирония случая – вооруженных мужчин оказалось под ее рукой в начале похода, и двести семьдесят три персоны прочих...
женщин, детей, увечных, немощных и старых. Гнали с собой немногих уцелевших коров, коз, овец. Повезло, что сразу после землетрясения табуны отогнали на летние выпасы, без дальней мысли, чтобы освободить руки – выпасов же большая часть была как раз через речку... Без слов давали коней тем, кому не повезло, у кого рухнули конюшни или же выпасы оказались вблизи деревни.
Живана не вникала... на время давали или насовсем. Своих коней – а у нее их оказалось одиннадцать – она сразу доверила старосте... распорядиться по справедливости. Он вдумчиво покивал.
