Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей (читать книги бесплатно .txt) 📗
— Я прочту, если не возражаете… «Мы, герцог Вижны Стефаний Седьмой, полностью одобряем генеральный план, предоставленный Нам господином Великим Инквизитором Вижны Клавдием из рода Старжей… И потому скрепляем собственноручной подписью договор о моратории на кадровые перестановки в высшем эшелоне Инквизиции, конкретно — на смещение со своей должности Великого Инквизитора Вижны. Срок моратория будет определен успехами в ходе подавления агрессии ведьм.»… Личные подписи Стефаний Седьмой. Клавдий Старж. Государственная печать.
Он помедлил. Не стал смотреть — дал возможность слушателям овладеть собой. Не стал пользоваться правом сильного и разглядывать из потрясение. Их замешательство, бессильное возмущение, их слабость и страх.
Власти всех времен желали подчинить себе Инквизицию. И все Великие Инквизиторы всех времен противостояли этому желанию. А Клавдий Старж взял да и использовал его в своих интересах.
Вот теперь он точно не отмоется. Он должен либо победить, либо пойти под трибунал. Либо одолеть матку, либо…
Он поднял глаза.
Фома из Альтицы был лилов. Он был такого нездорового цвета, что Клавдий забеспокоился — не хватит ли его удар. Люди такой комплекции очень подвержены…
— Ну, ты даешь, — громко и совершенно бесстрастно объявил Выкол, куратор Бернста, «железная змеюка». — Все, господа, получили по шеям, сливайте воду, сушите весла… И беритесь-ка за работу. Матку ловите, мать ее…
Фома молчал. Молча шевелил губами.
— Это вам так не пройдет, Старж, — глухо сказал Вар Танас, куратор Ридны. — Вы предали Инквизицию — во имя собственной задницы…
Клавдий вскинул голову.
Не потому, что эти слова так уж его задели — просто хотелось выплеснуть куда-то накопившееся раздражение, беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта, бездарно и зло — а с некоторой пользой, красиво, расчетливо.
— Моя задница передает привет вашим мозолистым седалищам… Мне, к вашему сведению, глубоко плевать на Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция — но вместе с маткой; я предал Инквизицию — прекрасно. Потом придете плюнуть на мою могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые игры мне не помешают, вот хоть голышом пляшите. Мне плевать на ваши амбиции; будьте добры работать, а значит, убирать дерьмо, причем проворно, а иначе в нем же и потонете… Все — по рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа — будет смещен в двадцать четыре часа и отдан под Виженский трибунал. Я сказал.
Они молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так любят людей, совершающих нехорошие поступки. Так любят, что даже готовы простить мимолетный блуд с молоденькой конкуренткой…
Клавдию стало противно. Он отвернулся.
Это был всего лишь спортивный зал. Кажется, школьный. Пустой; решетки на окнах, так напугавшие Ивгу в первый момент, призваны были защитить стекло от летящего мяча. Толстые прутья вдоль стен — всего лишь гимнастическая лестница… И поверх привычной разметки, баскетбольной и волейбольной — сложные переплетения тонких черных линий. Скорее даже темно-ржавых, с пленочкой, с блеском, будто поле для будущей игры размечали кровью.
— Войдите, сестры… Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать — умирайте. Придет время оживать — оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…
Ивга не могла разглядеть молчаливых ведьм, стоящих в дальнем конце зала. Силилась — и не могла. Ее не знобило уже — трясло, как в жестокой лихорадке; девчонка в спортивном костюме плакала, глотая слезы, ревела все громче и громче.
Я должна вспомнить, думала Ивга в панике. Подумать, вспомнить свою жизнь, осознать… Я — последний раз я. Потом меня не будет. Меня… Клавдий! Клавдий, пожалуйста, помни меня. Помни, как ту девчонку из своей юности. Как я ей завидую, как я…
— Ложится ваш путь. Пусть ровнее ляжет.
На пол по очереди упали четыре длинных веревки. Четыре безвольных змеи, упали на пол и замерли в четырех непохожих рисунках. Перед девчонкой — почти ровной линией с несколькими петлями у начала; у старухи — сложным лабиринтом узлов, у завитой дамы — кольцами, почти правильной спиралью, а у Ивги…
У Ивги — путаным клубком. Таким тугим и путаным, что даже ведьма с распущенными волосами — Ивга поймала ее взгляд краем глаза — невольно содрогнулась. И переглянулась с товарками, молча ожидавшими на том конце зала…
— Идите по нитке. Слушайтесь своего естества. Не сходите с дороги… Идите.
Я не пройду, подумала Ивга почти с радостью. Мне явно не пройти, это такая ловушка, они все подстроили заранее…
Она беспечно шагнула вперед, поставила кроссовок на край веревки — и в ту же секунду осознала, что пройдет.
Пройдет.
Вспыхнул огонь.
И спортивный зал перестал существовать.
Девчонка шла по шпалам. По узкому железному полотну, и две ртутно блестящие рельсы указывали ей путь.
Она шла, спотыкаясь, обмирая, а полотно путалось, ветвилось стрелками и захлестывалось петлями. Рычаги стрелок с мутными глазами фонарей удовлетворенно качались за ее спиной, щелкали, будто захлопывая дверь. Отбивая пройденный этап.
Она шла, упрямо глядя вперед, туда, где рельсы терялись в тумане. Ветер стоял стеной и давил ей на лицо, как пресс. И туман, и ветер…
Кажется, она отстала от поезда. Кажется, надо догнать. Кажется…
Она знала, что дойдет.
Старуха шла по волосу. Седой нескончаемый волос, и безымянная темнота внизу. Старуха качалась, ловя руками ускальзывающее сознание, и шла, и видела себя молодой и сильной, такой же, как в тот день, когда ее на сеновале застиг белозубый бродяга, которому она по ходу дела всадила в печенку ржавый обломок косы. Теперь она шла по седому волосу и знала, что дойдет до самого конца.
Женщина шла по льду. По хрупкому весеннему льду, а снизу, из-под прозрачной корочки, на нее смотрели ее неродившиеся дети. Два мальчика и девочка; женщина знала, что ни в коем случае не наступит на их лица, скорее в полынью… А полыньи подступали все ближе, женщина плутала по льду, возвращалась по своим следам, и все чаще натыкалась на цепочки других следов, оставленных крохотными босыми ногами…
Женщина стискивала зубы и шла дальше. Потому что она дойдет. У нее нет другого выхода.
Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий.
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.
«Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низостным, все более никчемным существом. Комком грязи…
«Клавдий, я вас никогда не увижу».
«Что ж ты матери…»
«…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…»
«Что ж ты…»
Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего.
Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:
