Френки и Майкл - Чекалов Денис Александрович (читать полную версию книги TXT) 📗
– Морон, – грозным тоном проговорила Франсуаз, – остановись. Ты не должен подчиняться этому человеку; он всего лишь использует тебя.
– Я не подчиняюсь Человеку, – возразил Морон, – но Богу.
Он поднес руку к горлу, и на мгновение мне показалось, что от избытка чувств и перенапряжения святого отца поразил сердечный приступ; но вскоре я понял, что это не так.
Пальцы священника сомкнулись на кресте, висевшем у него на шее.
– О, нет, – пробормотала Франсуаз.
– Именем Господа, – провозгласил священник, – именем Господа заклинаю тебя, о порождение Тьмы, возвращайся назад, в Преисподнюю.
Алые всполохи окрасили лицо моей партнерши; мощный порыв ветра распушил ее волосы.
Ветер принес с собой крохотные прозрачные льдинки, на которые распадалась хрустальная сфера, отделяющая одно мироздание от другого.
Только Франсуаз и я могли ощутить это разрушительное дуновение, вырывающееся из трещин в ледяной корке пространства. Ни одной вещи в комнате не тронуло его прикосновение: ни листков бумаги, на которых мелким ровным почерком была написана воскресная проповедь; ни тонкой занавески, закрывавшей окно.
Холодный ветер не коснулся и отца Морона. Его одежда, длинная и широкая, даже не колыхнулась.
Только демонесса, рожденная в иной сфере мироздания, могла почувствовать холод, царящий между мирами. И чувствовал его я, ибо моя душа принадлежит ей.
Священник не слышал мелодичного звона, с которым крошились и падали грани реальности. Он не мог слышать тысячи тысяч голосов, стенавших в бессилии желания. То содрогались те, кто жаждал вернуться в наш мир, сбежать оттуда, куда завел их избранный ими путь.
Лицо Франсуаз стало жестоким.
Даже она не в состоянии предвидеть, к чему может привести образование трещины в человеческом мире. Тысячи нетварей, скуля и воя, скребутся у границ нашего мироздания, и впустить их внутрь столь же легко, сколь сложно выдворить их обратно.
– Заклинаю тебя, – нараспев проговорил отец Морон, – вернись в тот мир, откуда ты пришла.
Каждое слово, произносимое священником, выбивало новый осколок из хрустальной сферы.
Он не видел этого и не понимал.
Его глазам было открыто лишь то, что происходило в его мире. Он мог смотреть лишь на девушку, чьи глаза, обычно серого стального цвета, теперь мерцали ослепительным огнем; на ее волосы, подхваченные силой, которую он не чувствовал; он видел ненависть на ее лице и думал, что это чувство направлено на него.
Морон знал лишь часть правды и принимал эту часть за истину.
И вина его была не в незнании, но в нежелании узнать больше.
– Несчастный дурак, – пробормотала Франсуаз.
Я не видел лица Ортеги Илоры, но слышал его голос. Он раздавался из пучка темно-синего света, мерцавшего над нашими головами.
– Хорошо, – ободряюще говорил комендант. – Будь тверд в своей вере, Морон; помни, что невинные души взывают к тебе, моля о помощи.
Ветер ударил меня в спину и чуть не подхватил.
Голос Ортеги становился все громче, и с каждым новым словом усиливался свет, озарявший церковные своды. Отец Морон воздевал руки к бесконечному небу, и сапфировые лучи заливали его, превращая в темный, безликий силуэт на фоне торжествующего света.
И таковым стал Морон, отдавшись религиозному экстазу; это уже не был человек, которого я знал, хотя бы и несколько минут.
Властный, толкающий вперед голос коменданта Ортеги наполнил Морона той силой и уверенностью в себе, какие человек никогда не может найти внутри себя, но только вовне.
Точка опоры, дающая силы оттолкнуться и прыгнуть, всегда должна находиться перед глазами человека, но не в нем самом; и не имеет значения, идет ли речь о настоящих глазах или о том, что называют «духовным зрением».
И все же Морон не изменился.
Его не стало.
Человек, когда-то бывший ребенком, человек, о чем-то мечтавший и чего-то боявшийся, человек, который отправился учиться в семинарию – как знать, по своей ли воле или повинуясь воле отца, – потом стал священником, человек, который еще несколько минут назад направлял на меня дуло пистолета, – он исчез.
Человеческая душа слишком слаба, чтобы противостоять искушению; и в страхе перед искушением явным она отдается тому, что полагает добродетелью. Избегая одного демона, она сама идет в когти другого, более страшного.
Религиозное рвение захлестнуло отца Морона и утопило его. В фанатичном экстазе он потерял способность думать и чувствовать; сердце его билось ровно, ибо не осталось в нем места страстям и сомнениям, но лишь служению и долгу.
И было в Мороне меньше человеческого, чем в маленьком крестике, который сжимал он в своих руках.
Орудие, радующееся тому, что не оно само направляет удар.
Голос Ортеги проникал в самую глубину сердца священника. Человек, прячущийся за сапфировым светом, знал все изгибы тропы, по которой шла запутавшаяся душа отца Морона.
Ортега знал его закоулки, его мечты и его слабости. Он знал, что отец Морон верит в Бога, знал и то, каким он представляет себе Создателя.
И Ортега создал его для отца Морона.
Человек, создающий Создателя для людей, – не это ли высший из парадоксов веры? И что является верой-прыжок в реальность, которую мы не видим, реальность, которую мы никогда не сможем посетить, пока существуем в другой, реальность, о которой в буквальном смысле ничто не может нам поведать – ни звуки, доносящиеся оттуда, ни слова других людей, ни ночные сны?
Реальность, знать о которой мы можем лишь из книг, которые кто-то назвал святыми, – кто знает, по какой причине; реальность, о которой говорят проповедники с телеэкранов и кафедр, но о которой те, кто провозглашают ее, имеют столь же смутное и запутанное представление, как и те, к кому обращены их проповеди.
Или же вера есть создание этой реальности?
Создание с нуля.
Ортега Илора верил в Бога, про которого прочитал; верил в Бога, о котором ему рассказывали; но это был его Бог.
Открой он Священное Писание – а он делал это не раз и не два, и даже не каждый день, но много раз на дню, он без труда смог бы найти сотни и даже тысячи подтверждений того, что его Бог – истинен.
И даже если бы не нашлось ни одного подтверждения, даже если бы каждая строка в Писании громко кричала об обратном – и в этом Ортега Илора сумел бы найти то, что искал; доказательства истинности его Бога.
Илора видел Господа лишенным сердца; Господа, умеющего только карать, но не помогать, судить, но не прощать, Господа, налагающего оковы запретов, но не открывающего темницы.
Был ли Ортега прав?
Понял ли он Бога таким, каким видели его апостолы, или даже апостолы восприняли его неверно?
Кто мог ответить на этот вопрос?
Но Ортега верил; и день ото дня его вера крепла.
Это не были пустые слова, пустопорожние уверения и лицемерное посещение церкви, чтобы потом кичиться своим благочестием перед столь же ограниченными соседями.
О нет; Ортега верил и жил так, как если бы предмет его веры существовал с определенной необходимостью. Так люди верят в законы, пока исполняют их, и не верят, когда нарушают; так люди верят в государство, ибо оно не существует нигде, кроме людских умов, и если все люди однажды скажут «нет государства», то и не станет его.
Так же и Бог жил в сердце Ортеги – Бог, которого он выбрал из миллионов возможных, Бог, который был для него единственным, Бог, который существовал.
И он появился.
Из глубины преисподней поднялся демон – страшный, чуждый доброты и сострадания. Он не умел любить, не умел прощать, не умел подавать руку помощи. Не умел, ибо не хотел этого делать и никогда бы не стал.
Существовал ли сей демон вечно или хотя бы столь долго, сколько переливается над мириадами солнц сфера мироздания? Родился ли он тысячу, две тысячи лет назад или же за секунду до того, как его голос явился воспаленному сознанию Ортеги?
Или же Ортега создал его?
Я увидел, как мир передо мной расползается, раскрываясь глубокими трещинами. Обжигающее пламя выбрасывало из них свои горящие лепестки, и они колебались и таяли, чтобы вспыхнуть с новой безумной яростью.
