К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена (е книги txt) 📗
Мальчишка против Владыки. Вот-вот из глубин озера прибежит сердобольный Прометей. И начнет бубнить по старой памяти: «Ты что – думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?!»
Мечник увертлив, но острия двузубца быстрее. Удар отдаётся в груди приятным холодком. В ладони – рукоять трофейного оружия. Чем-то знакомая на ощупь.
Владыкам ни к чему мечи. Я ломаю его о колено – легко, как прутик. Бронза поддается с сухим, недоуменным звоном, напоследок пытается куснуть ладонь.
Но ладонь Владыки тверже бронзы.
Бронза – мягкая, ненадежная, изломанная – летит в глубины озера и пропадает навеки.
А противник еще стоит. Его не учили сдаваться – вот и не падает.
Из озера взвиваются черные гривы лошадей. Отливаются лошадиные морды: одна… две… Квадрига скалит зубы, колесница мчится, колесничий удерживает вожжи одной рукой.
Сейчас валом накатит. Свистнет взятое из связки копье – и лечи второе плечо, Владыка. Или, может, то, что отрывают любопытному кентавру. Или вообще – все. Потому что на тебя летит, развевая волосы и обтрепанный хламис, эпоха…
Удар двузубца подрубает ноги лошадям. Кони раскрывают рты, скалят зубы в страдальческом ржании: не-е-е-ет! не-е-е-е-ет!! Колесница заваливается набок, разбрызгивает воду памяти, но противник делает шаг в воздух и сжимает пламя в горсти.
Взрослеет, холодеет взглядом, заостряются и без того острые скулы – ученик Аты, Черный Лавагет, Источник Страха…
Страх не для Владык. Владыкам нипочем ни лавагеты, ни войска. Ни даже боги. Черный пес мира взвивается из-под ног, впивается в запястье, радостно трясет башкой: попался! удеррррррржу! А острия двузубца уже обрушивают молот чистой силы, в сто раз тяжелее молота Гефеста.
Но его не учили сдаваться. Лгать, убивать, драться – да. Изображать слабость – да. Держать – да…
Сдаваться – не надоумили.
Поэтому он встает.
Упрямо ползет вверх из воды, или с колен – не разглядеть.
Из вод памяти – с обветренным лицом, на котором не зажили следы теплой встречи то ли с отцом, то ли с какой другой памятью. Поднимает двумя руками черный шлем – разбитые губы шепчут: «Хочешь – исчезну?»
Мои – искривляются в странном изгибе, когда я киваю: «Да, хочу».
Давай только быстрее и чтобы навсегда. Надевай шлем – и хоть в Тартар. Какое Владыкам дело до невидимок?!
Пропадает. Не просто так – чтобы ударить из-за спины, но спина Владыки прикрыта щитом мира, ибо он и мир – одно, и ладонь мира властно отшвыривает того, невидимого, мир рычит – убирайся!
Вода памяти брызжет на лицо, когда тот – невидимый – падает в нее. Лениво расходятся круги, морщат и без того неспокойную воду. Канул, – говорят круги. Камнем на дно. Кончено.
Но я так и стою по пояс в памяти, потому что знаю: отвернись, шагни на берег – и он встанет из вечно беспокойной воды, вылезет, цепляясь скрюченными пальцами за воздух, и от него тогда уже не отделаешься.
Такие воспоминания нужно убивать надежно. Лучше – если несколько раз.
Черный шлем медленно плавает по поверхности. Сиротливо поблескивает влажным боком, и по краям обольстительно открываются умоляющие глаза: давай же! Шагни! Подними…
Шлем погружается медленно, будто пробует стылую воду воспоминаний на ощупь и ждет, пока она станет потеплее. Ныряет, словно неумелый купальщик, выныривает опять… Потом воспоминания захлестывают, затягивают.
Призрачный хтоний уходит в память, а тот, кто его лишился, опять встает из воды.
Муж. Вор. Дурак. Царь в драном плаще. Все, что осталось от того, что было. Загнанный в угол, измышляющий: чем бить?! Куда бежать?! О чем договариваться?!
Знает, что я сделаю сейчас – и я вижу в глазах тень страха, отвратительной слабости, которая – не для Владык.
– Страх не для Владык.
Его сбивает с ног. Не двузубцем – истиной из-под свода. Пытаясь встать, он проваливается в воды озера памяти – и они начинают затягивать его, присоединяя к себе. Но противник упрям, он рвется и рвется из ласковых вод, шепчет: «Бездарно дерё…»
– У Владык не бывает друзей.
Острая истина подрубает ему колени. Наши лица теперь на одном уровне. Он пока еще не ищет, за что бы ухватиться – шарит взглядом, отыскивает оружие. Вот-вот хватанет из сердца золотую стрелу – и с ней бросится…
– У Владык не бывает любви.
Рассыпаются с тихим звоном белые и черные жемчужины вперемешку, весело скачут по воде, и она поглощает призраки бесконечных ожиданий. Волна окрашивается гранатовым соком, а может, смертной кровью, удар, тяжелее молота, валится на плечи противнику – и его захлестывает с головой. Укутывает вечным покровом-саваном, из-под которого уже не встать.
Но он встает.
Там, в воде, отталкиваясь только от своего упрямства. Скалится мне в лицо: нет! Войны не умеют заканчиваться просто так, мы еще воюем, я сейчас…
Пытается выгребать из-за накатывающих на него волн забвения, шарит руками, ищет опору… в себе? В воздухе? В памяти?!
Памяти у Владык тоже нет.
Воздух предает его: выворачивается из пальцев скользкой гадиной. Мир, насмешливо рыча, подается в сторонку, к тому, с кем отныне будет един, тьма-колыбель не тянет рук – помочь давнему выкормышу.
Ананка-судьба за плечами нема и безразлична к тому, кому суждено опуститься на дно озера Памяти.
А тот, там, в толще вод, не оставляет попыток. Кричит что-то захлебывающимся ртом, рвется к берегу сквозь шторм, который вдруг поднимается в тихих водах. Отвечает полным ненависти взглядом на мой – полный скуки.
Да, киваю я, поигрывая двузубцем. Войны продолжаются. А вот битвы заканчиваются.
Эту ты проиграл.
Озеро прорастает коркой льда, о которую бьются его пальцы. В последний раз. Дальше вступают воды памяти: душат, тянут, уносят в бесконечную глубь.
Глубже Тартара.
Взгляд из толщи вод памяти начал потухать. Размывалось лицо: искажались черты, будто неумелый скульптор мял комок глины в раздумьях: Аид-невидимка? Какой это невидимка? Был разве такой?! Да нет же, вот если Владыка – тогда да…
Только посиневшие губы утонувшего вдруг сложились в косую усмешку. Разомкнулись, сомкнулись:
– Рано или позд…
Двузубец, верный мир, ярость Владыки ударили вместе. Задавили, затушили последнее, подняли невиданный шторм, взбаламутили воды озера Мнемозины, заставляя раствориться в них лицо того, чья нить только что побледнела и выцвела в сером доме на Олимпе.
Потом муть осела, и в прозрачной воде проступило другое лицо.
Моё.
Сказание 13. О ничтожности любви и пророчеств
Мою хоронили любовь...
Как саваном белым тоска
Покрыла, обвила её
Жемчужными нитями слёз.
Отходную долго над ней
Измученный разум читал,
И долго молилась душа,
Покоя прося для неё...
Вечная память тебе!
Вечная – в сердце моём!
Н. Тэффи
Жаль, что ты не хочешь мне сейчас отвечать, Мнемозина. Укрыла лицо широким рукавом одеяния, мотаешь головой.
Пытаешься отобрать стилос, которым черчу.
Наверное, я бы спросил тебя: как это было с ним.
С тем вторым, который однажды по пояс зашел в твое озеро. А перед этим долго сидел на берегу – правда, не на берегу Амсанкта, а на берегу своей памяти. Шептал что-то побелевшими губами. Пальцы стискивал. Выбирал.
Может, ждал, что с ним кто-нибудь заговорит из-за плеч, отговаривать начнет. Потом махнул рукой, ступил в призрачные воды, стиснув оружие и глядя в лицо своему противнику.
Скажи, он долго сопротивлялся, Мнемозина? Пытался удержаться за воду, вытекающую сквозь пальцы, будто время?
Чем он пытался отбиться от неумолимого решения? Копьем? Лабриссой?
Знаю – искривленным серпом.
Не тем, который ему мать из себя выплавила – другим.
