Надежда мира (СИ) - Воронина Тамара (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
Риэль смотрел прямо перед собой, как всегда, когда заглядывал в прошлое. О чем он думает: Камит, Матис, Хайлан, «тройка»? Самый безобидный человек из всех, кого она здесь встретила. Тогда за что ему эти испытания? Плата за данный Создателем талант? Жизнь поэта не только в России страшна? Тьфу, на патетику потянуло…
Бесконечное покачивание кареты утомило Женю, но мужчины, похоже, почти наслаждались отсутствием необходимости двигаться, потому она делала вид, что безумно рада возможности расслабиться и ничегошеньки не делать. Тарвик умудрялся большую часть времени дремать, а вот Риэль – нет, то в окно смотрел равнодушно, слегка отодвинув шторку, то перед собой, то на Женю – с нежностью и умиротворением. Разговаривали они немного. Риэль немного отходил, даже рассказывал кое о чем из тюремной жизни. В отличие от Тарвика, он чувствовал себя неуютно без одежды, хотя наготы вроде бы и не стеснялся, но одно дело, когда ты сам раздеваешься, и неважно по какой причине, и совсем другое, когда тебе велят раздеться и ты торчишь пнем без ничего в присутствии троих более чем одетых мужчин. Это даже не унижает – это убивает. Понимаешь, что ты для них просто не человек, пыль под ногами, пройдут – и не заметят. А пыли зачем прикрывать наготу? «Ты радуйся, что сложен хорошо, – подал голос вроде бы дремавший Тарвик, – было б у тебя пузо и кривые ноги, ты в себя еще хреновей чувствовал. Хоть тело красивое…» – «Ты оценил?» – ехидно спросил Риэль, и Тарвик поперхнулся, немножко чересчур демонстративно.
Унижала не причиняемая боль, но беспомощность, еще большая, чем с Хайланом. Ты никто и ничего поделать не можешь, ты даже не принимаешь правила игры, ты им подчиняешься, и это все равно не помогает. Если не возражать Хайлану, следовать его требованиям, то даже возникает некоторая иллюзия обоюдности. Здесь же даже намека нет на то, что ты – человек. Ты отвечаешь, и тебе изначально не верят. Впрочем, не то что не верят, но считают своим долгом непременно спросить еще, и еще, и еще – а вдруг ты запутаешься в своей лжи или в своей правде, и тогда можно будет уцепиться за эту путаницу и начать все сначала…
Сыскарь ничего против Риэля лично не имел. Допрашивал, морду бил – и правда, жутко больно, когда кончиками пальцем наотмашь, переспрашивал, и Риэль как личность его вовсе не интересовал. Не было такой личности. Был говорящий предмет, и надо было добиться, чтобы предмет говорил только правду. Как Риэль настраивал виолу, подтягивая или ослабляя струны, так и сыскарь настраивал его на истину. А вот второй, который с жезлом, Риэля ненавидел и презирал одновременно, хотя это, казалось бы, и невозможно. И настолько сильно, что его удерживал маг, да и в невыразительных глазах сыскаря Риэль порой ловил то ли осуждение коллеги, то ли сочувствие к себе. Понятно, что он презирал мужеложца, не редкость, мягко говоря. Но почему он ненавидел менестреля? Почему он был так зол, когда ему не позволили лишить Риэля голоса или пальцев? Риэлю хватило испытанного ужаса перед такой перспективой. Дело даже не в том, что он не смог бы заработать – он не рассчитывал выйти оттуда живым, ведь и Тарвика выпустили не просто так, на него, как на живца, ловили… Заработать можно и как-то иначе, можно, наконец, вернуться в Сайтану, он неприхотлив, а братья и сестры добры, прокормят. Но как можно не петь?
Только все равно… Все равно. Не получается. Он пробовал. Горло перехватывает при одной только мысли и пении. Словно кто-то невидимый пытается задушить.
– Пройдет, – сообщил равнодушно Тарвик. – Ты и пострашнее чего переживал. Однако все равно петь начал. Тебя ж не убили, язык не отрезали, легкие не выдернули, а песня – твоя жизнь. Значит, будешь жить.
Останавливалась карета только для того, чтоб они смогли отлучиться в кустики, слегка размять ноги, даже ели на ходу. Вознице хватало для сна нескольких часов, но они все равно не выходили из кареты. Женя потеряла счет времени, да, собственно, и не вела его здесь – смысла не было считать дни, как считала их дома: два дня до выходных, четыре с половиной месяца до отпуска, неделя до Нового года… На Гатае не было времени…
Потом Тарвик решительно выгнал их из кареты, кивнул вознице и свернул в лес, густой, мрачный, неприветливый. В нем не ощущалась жара, но не было и ветра, потому они не особенно мерзли ночами, хотя спать старались поближе друг к другу, то есть Женя с Риэлем, как обычно, ложились спина к спине, а Тарвик подкатывался к ним поближе. Жизнь теряла смысл.
Женя устала меньше мужчин, зато отупела больше. Она автоматически переставляла ноги, где-то глубоко внутри удивляясь, что Тарвик на это еще способен. Верить в то, что он болен, не хотелось; он казался не то чтоб несокрушимым, но близко к этому. Получалось, без него, соблазнителя, прагматика и циника, никуда? А с другой стороны, не он ли втравил их в эту тяжкую и грязную историю? То есть втравились-то они совершенно добровольно: ведь не обуяй их нелепое в данной ситуации желание помочь, так и ходили бы по Комрайну без забот и осознания времени. Как птицы.
Тарвик, словно понимая ее подспудные мысли, поворошил ветки – гарта в этих местах, увы, не росла – и полюбопытствовал:
– Убедились, что за души прекрасные порывы, – при этом он подмигнул Жене, – приходится платить дорогую цену? Раскаиваетесь?
Женя промолчала, но не потому что раскаивалась, просто у нее язык не ворочался от тупости, а Риэль после непродолжительной паузы, которую он потратил на раздумья, покачал головой:
– Нет.
– А обосновать? – в точности копируя интонацию… господи, чью? как звали-то ее – Леночка, Катенька, Милочка? в общем, копируя интонацию кого-то из прежней Жениной жизни, спросил Тарвик. Риэль обнял колени, пристроил на них подбородок и, не сводя глаз с огня, обосновал:
– Мне, конечно, не может нравиться, что наша жизнь сломана, и похоже, окончательно. Но не уверен, что мне было бы хорошо и спокойно, если бы мы прошли мимо. Я только бы и думал о том, что с тобой и жив ли ты вообще…
Тарвик усмехнулся:
– Ну ты сравнил! С думами о моей печальной участи ты бы примирился… ну, хотя бы со временем. Ты и похуже чего переживал.
– Вот мне этого и хватило. Я уже чувствовал себя предателем. Если бы тебя там все же казнили, я бы, разумеется, пережил эту трагедию… и даже без особенного ущерба.
– Ну, допустим, я жалею, – сказала Женя, – и что? Волосы на себе рвать? Разве что-то изменится? Кроме того, что ты с удовлетворением подумаешь о том, что всякому великодушию есть пределы.
– Слушай ее больше, – улыбнулся Риэль. – И она не жалеет.
– Я, Женя, и так знаю, что всякому великодушию есть пределы, – сообщил Тарвик. – И уж поверь, никакого удовлетворения… кроме того, что начну думать, что вы решили наконец быть чуть пореалистичнее. А ты решила, в отличие от него.
– Она не жалеет…
– Не жалеет, не жалеет. Я не об этом. Она разумно рассуждает: а что проку жалеть, если это ничего не изменит… Ладно. Давайте спать.
Ночь была холодная для Гатаи, но Женя не очень замерзла, и закалилась уже, и от Риэля шло тепло. Утром Риэль пошел к озеру половить рыбу: они давно уже перешли на подножный корм, из всех запасов осталось немного галет, даже соль кончилась. Правда, они не голодали, и грибов в лесу хватало, и ягод, и орехов, и черт знает чего еще, да и Тарвику удавалось подстрелить мелкую живность – арбалет ему, как ни странно, вернули вместе со всеми вещами. Тарвик закинул за голову руку – левую, для правой такой экстрим еще никак не годился – и разглядывал небо, смутно просвечивающее сквозь листву.
– Он ни разу даже флейту не достал, – сумрачно проговорил он, – и это мне не нравится. Даже тебя не заставляет играть. Жень, может, подашь ему пример?
– Что у тебя болит, Тарвик?
Он медленно перевел на нее взгляд все так же блестящих коричневых глаз.
– А что у меня не болит? Не обращай внимания.
– Не могу. Тебе совсем плохо. Почему?
