К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена (е книги txt) 📗

Об обеде и дневном отдыхе не думалось. Пока брал податливое тело, скользил пальцами по тысячекратно исследованным изгибам, одолевала тоска. С отстраненным изумлением вспоминались другие ночи: рвались клочьями в памяти, таяли без остатка. Было ли – по-другому? Или – так, сонное внушение, бред из историй, увиденных в глазах теней?

У Владык бывает только так. Только долг. Насыщение принадлежащим тебе телом женщины – такое же, как насыщение едой или сном.

Плотно сжатые губы. Открытые глаза. Толчок за толчком – опостылевшие телодвижения, которые должны закончиться вспышкой обязательного удовольствия.

Когда она отвернулась, чтобы зарыдать в подушку, я стряхнул одеяло и поднялся. Экономным, скупым движением, облекся в одежды. Взял двузубец.

Нужно все-таки найти достойного противника. Не женой же скуку разгонять, в самом деле.

– Теперь можешь отправляться на пир, – слова скользили легко, будто выговаривал их каждый год, столетия выполнения супружеского долга. – Свита ждет свою госпожу. Меня не будет. Дела.

День бесконечных встреч. Мир тревожно переминается – с лапы на лапу. Предвкушает встречу – еще одну.

Правда, не сегодня, даже не в этом месяце, а потому будет время подготовиться, судить, может, победить еще несколько раз…

– Аид!

Задыхающийся голос догнал от дверей. Так, будто сделано и сказано было не все.

– Чем я… что я… это Афродита? Да? Мне рассказали, что ее здесь видели. Она наплела тебе что-то обо мне? Ты гневаешься из-за этого?

Почему-то все лучше получает усмехаться. Я знаю эту усмешку: отражение земли у истоков Стикса – сухую, холодную, подземную. Так мир приподнимает уголки губ в ощере, когда видит новую жертву.

– Если бы я гневался – я проявлял бы свой гнев не на ложе. Вспомни об участи Тесея и его дружка. У меня богатая фантазия, когда дело касается казней. Ты же помнишь об этом?

Она сидела среди скомканных одеял и простыней, на разворошенных потрохах постели. Перепутанные волосы спускались на лицо, и она смахивала ими слезы. Хотела что-то сказать – не могла. Спросить – не решалась.

Впрочем, Владыка справедлив. Я могу ответить даже на неспрошенные вопросы.

– Мне наплевать на то, что могла и чего не могла сказать Афродита. Избавь меня от бабских сплетен. Теперь, когда я выполнил свой долг, меня ждет вотчина. Ты хотела говорить о чем-то еще?

Ни говорить, ни возражать. Ни о чем, вернее, не о чем.

Потому что долг иным быть не может.

– Я ожидаю тебя на судах, – сказал я, отворачиваясь. – Убери зелень из одежд: она не к лицу владычице моего мира.

Из-за тяжелой захлопнувшейся за мной двери талама донеслось что-то невнятное.

Вздох? Стон? Плач?

Может, я все же не такой плохой ученик. Быстро учусь отсеивать несущественное.

Скука приобняла за плечи. Шепнула: одна победа. Впереди еще.

Ты помнишь? Ждут.

Другие – недоломанные, помнящие то, что подлежит забвению.

В груди мира – в моей груди – рождалось теплое чувство спокойного превосходства.

* * *

– В-владыка… вот.

Гермес пытался скукожиться высохшим на солнце фиником. Втягивал голову в плечи при виде моего лица. Мог бы – наверное, надел бы шлем и исчез, но я не давал разрешения, а за последние месяцы Психопомп успел выучить, чем чревато недовольство царя.

Так что и удрать не старался. Только все прикрывался спутником – высоким, широкоплечим. Тем, из-за кого выдернул меня на поверхность: спутник, видите ли, наотрез отказывается ко мне спускаться. Но поговорить желает непременно. Рвется. И настаивает на секретности, потому имя спутника вестник назвать не может.

Там, в коридоре моего дворца, где Гермес нашептал мне все это, он успел прибавить от себя. Опасливое: «Владыка, я понимаю, если ты не пойдешь…»

Подземному миру и его олицетворению нечего делать на поверхности. Особенно говорить с заносчивыми незнакомцами.

Но я пожал плечами – и легко шагнул к пределам черной чаши своего оружия и своей вотчины, навстречу серым, выветренным скалам мыса Тэнар.

Гермес нагнал меня, когда я уже подходил к черному озеру и одинокому тополю над ним. Под тополем расселся тот самый, который так хотел повидаться: прятался под вечно увядающим деревом от противной осенней мороси, прикрывался серым капюшоном так, будто не вода – лава на голову падает.

На мое лицо капли не ложились: боялись потревожить. Упасть ненужной пародией на другую влагу – смертный признак слабости, от которого так далеки Владыки.

– Я… это, я говорил, да! А он: нужно и… нужно. Ну, я пойду?

После моего кивка на месте Гермеса осталась висеть недоговоренная фраза о каких-то делах на Олимпе. Да еще взвесь мелкой водяной пыли: брызг, вдребезги разбитых крыльями талларий.

– Что ты видел? – спросил я.

Он не шелохнулся. Не посмотрел вслед Гермесу. Лениво гонял по широченной ладони серебряный лист. Вглядывался в черные воды – будто старался там что-то рассмотреть.

Поинтереснее, чем в зеркале Мнемозины.

Потом сказал, тягуче и неспешно:

– Полагается приветствовать как-нибудь иначе. Насмешкой. Посейдон спрашивал: «Как печень, не болит?» Арес выражал сожаление: такую птицу загубили. А Зевс вот… – широкая ладонь повернулась, тускло сверкнул адамантовый ободок кольца на указательном пальце. В перекованное звено цепи был вмурован кусок скалы – древний, выветренный, но нерушимый, как гордость того, кто носил его. – Скажи что-нибудь другое, чтобы аэдам было – что петь.

– Не терплю аэдов, – произнес я.

– Зря, Неумолимый. Владыка должен понимать: насколько они полезные твари. Скажи мне, Запирающий Двери: чем бы вы были без песен о вас?

Наверное, жили бы спокойнее. Не пыжились бы в попытке оправдать какие-то чаяния смертных. Не пытались бы наперегонки попасть в песни, в пересказы…

От мокрых скал тянуло холодом. Скукой. Старьем мыслей, старьем чувств, древней историей о прошлом, которое приковали к скале – а оно опять спустилось в мир и пришло…

– Почему ко мне?

Оказываются, титаны умеют седеть. Не опасными прядями у бороды – а как смертные. Основательно, бесповоротно. Лен волос сожжен веками мучений, прихвачен пеплом, который не смыть дождю. Непонятно, откуда он сыпался, этот пепел: может, с остывающего после бойни Урана, а может, это просто прогорела искра, которую титан однажды унес от горна лучшего друга, чтобы помочь глупым смертным…

Но голубые раньше глаза Провидящего были пепельно-серыми. Усталыми, больными. Щеки ввалились, поедены морщинами, изгиб рта стал жестче, непреклоннее.

– К кому еще?

И правда: к кому? У меня тут и Менетий с его грифами, и Иксион, и Титий где-то в вечном мраке. И остальные неподалеку. В самый раз – если хочешь навестить семью.

– Глаза Аргуса на павлиньих хвостах, – пробормотал Предвидящий, оглаживая рукой кору серебристого тополя над озером. – Титий, Менетий… Иксион, Атлант. Эпиметей. Я заходил к брату. Там, на крайнем западе. Не знаю только: он узнал или нет. Жена вот тоже… нас нет, Аид. Нас нет больше.

– Нас? – спросил я.

Провидящий не ответил. Наверное, провидел что-то в морщинках коры серебристого тополя: так и водил по ним пальцами, будто по девичьим щечкам.

Губы шептали чьи-то имена. Словно он так и задался целью перечислить всех, кто ушел. Век титанов? Да, титанов.

Титанов, их сыновей, внуков, правнуков…

«Нас нет больше. Нет больше, Аид», – и бесконечный перечень, словно перечисление теней, бредущих в подземное царство: Зевс, Посейдон, Гера, Арес…

Там есть мое имя. И там есть твое, пророк. Чему ты удивляешься, вернувшись на землю через столько столетий? Что юность проходит, сменяясь мудростью? Что прежних нас не вернуть?

Удивлялся бы лучше тому, что нас скоро может и впрямь не встать. У Геи-Земли, о Предвидящий, очень интересные саженцы.

– Я слышал, что Геракл помирил тебя с Зевсом.