Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (библиотека электронных книг txt) 📗
Она сможет свести все потребности к одной. Сможет! Ей придется — чтобы вкусить грядущее.
Она ощутила холод, увидела, как змеятся под бледной кожей пурпурные дорожки вен, Как лениво струится кровь. Ей нужно гулять под солнцем, ощущать жару, знать, что люди оглядываются — смотрят на горностаевую шляпку с полями из прошитого серебром черного шелка, на браслеты на руках и лодыжках… слишком много украшений, они притягивают воров, да и безвкусно все это. А длинные волосы будут блестеть от ароматических масел, в глазах появится тот блеск, ленивый, удовлетворенный, соблазнительно скрываемый, словно она не видит никого вокруг (это — она отлично понимает — самое лучшее выражение для ее все еще прекрасных глаз)…
Она поняла, что смотрит в глаза сама себе — в зеркало. Взор все еще ясный после графина вина за завтраком и трубки ржавого листа после завтрака; она вдруг ощутила, что когда взглянет в зеркало в следующий раз, увиденное лицо будет принадлежать другой женщине, захватившей ее кожу, ее место. Чужачке, которая гораздо мудрее, гораздо опытнее в делах падшего мира — не чета ей сегодняшней.
Она пытается заручиться ее покровительством?
Вполне вероятно.
День манил, и она отвернулась — не успев узнать многого о женщине, которую оставляет позади — и начала наряжаться для выхода в город.
— Итак, ты историк, выживший в Собачьей Упряжке.
Старик за столом поднял взор и нахмурился: — По правде говоря, я не выжил.
— Ох, — ответила Сциллара, садясь на стул напротив. Сегодня тело ее казалось каким-то странным, словно жир может стать невесомым. К счастью, она больше не толстеет, однако кости несут большой вес; она ощущала себя круглой и пухлой, и отчего-то это пробуждало сексуальное напряжение — она готова была выплескивать на окружающих ленивую, знойную чувственность. Сциллара вытащила трубку и принялась пожирать глазами малазанина. — Ну, мне очень жаль такое слышать.
— Долгая история, — сказал он.
— Которую ты изложил барду с конским хвостом.
Он хмыкнул: — Это частное дело.
— По мне, разумно было бы выпустить пар. Узнав, что я была в лагере Ша'ик, в Рараку, он попытался выудить подробности. Но я смутно помню то время, так что помочь не смогла. Вот о Геборике рассказала.
Тут Дюкер медленно распрямился, глаза заблестели — куда только делись все следы грусти и усталости. — О Геборике?
Сциллара улыбнулась: — Рыбак сказал, что тебе может быть интересно.
— Да, интересно. Или, — он вдруг заколебался, — мне кажется, что интересно.
— Боюсь, он умер. Но я готова рассказать, если хочешь. Все с той ночи, когда мы сбежали от Ша'ик.
Свет в глазах Дюкера угасал. Он отвернулся. — Похоже, Худ решил сделать меня последним. Все друзья…
— Старые друзья — наверное, — отозвалась она, разжигая трубку. — Освободилось место для новых.
— Горькое утешение.
— Думаю, нам надо прогуляться.
— Я не в настроении…
— А я — да. Баратол пропал, твои партнеры наверху замышляют заговоры. Чаур на кухне жрет все, что на глаза попадется. Дымка в меня втюрилась — ну, по мне, дело приятное, на время развлекает, но все же это не настоящая любовь. Только она не слушает. Так или иначе, мне нужен спутник, и выбрала я тебя.
— Да ну, Сциллара…
— Если ты старый, это не значит, что ты можешь быть грубым. Хочу, чтобы ты повел меня в «Гостиницу Феникса».
Он долго молча смотрел на нее.
Сциллара сильно затянулась, наполняя легкие и колыхая грудями, и заметила, как глаза у него малость забегали. — Видишь ли, я хочу ошеломить дружка, — сказала она и выпустила струю дыма к почерневшим балкам.
— Э, — кисло ответил он, — если так…
— Раллик в ярости, — сказал Резак и сел, протянув руку к голове сыра. Отломив порядочный кусок, он взял в другую руку яблоко. Откусил сначала от яблока, сразу же присоединив к нему сыр.
— Крюпп соболезнует. Трагедия судьбы, если судьба в том, чтобы примиряться с тем, что тебе выпало. Дражайший Резак мог бы вернуть прежнее имя, реши он стать тенью, скажем, Муриллио. Увы, Резак по имени должен резать по-настоящему.
Резак проглотил пищу. — Постой. Я не желаю идти в тени Раллика. Ни в чьей тени… говоря взаправду, сама мысль о тени вызывает тошноту. Если меня проклял какой-то бог, то явно Повелитель Теней.
— Жалкий Повелитель, тень без предмета, воистину самый коварный и подлый бог! В тени его холод, трон его неудобен и жёсток, Псы ужасны, Веревка завязана узлами, а невинные служки сладки и соблазнительны! Но! — тут Крюпп воздел пухлый палец, — Резаку не стоит говорить о хождении в тени. Ничьей тени! Даже той, что колышется на редкость возбудительно, разделяется на редкость увлекательно, танцует на дрожащих ресницах, что окружают бездонно-черные глаза, которые не глаза вовсе, а пруды глубины бездонной — но печалится ли она? Клянусь Апсалар, не печалится!
— Иногда я тебя ненавижу, — прорычал Резак, уставившись на стол. Сыр и яблоко замерли в руках.
— Бедный Резак. Смотрите, сердце его вырезано из груди и шлепнулось на стол, словно сочный кусок мяса. Крюпп вздыхает и вздыхает из глубин сочувствия и простирает, о да, теплый плащ товарищества, заслоняя от сурового света истины и в сей день, и в день последующий! А теперь нацеди нам еще немного травяного настоя, который, хотя на вкус здорово напоминает солому и грязь, из которых лепят кирпичи, тем не менее, по уверениям Мизы, помогает от всех видов несварения, даже вызванных дурными вестями.
Резак налил настоя и снова откусил от яблока и сыра. Начал жевать — и скривился: — Какими вестями?
— Теми, которые скоро придут, разумеется. Добавят ли они меда к нашей трапезе? Думаю, нет. Мед успеет скиснуть и свернуться. Почему, гадает Крюпп, все, провозглашающие, будто здравие исходит от кислых микстур, мутно-серых отстоев разнообразных сырых, неочищенных и мерзостных на вкус снадобий, а также от физических упражнений, призванных единственно утомлять мускулы и изнашивать кости — все сторонники здоровой и чистой жизни оказываются как один испитыми, малокровными и бледными как пергамент, с большими кадыками, дергающимися языками и водянистыми глазами? Почему они беснуются от самолюбивого коварства, ходят словно неупокоенные аисты и пьют ту «чистую» воду, в которую только что мочились? И передай, пожалуйста, дорогому и благостному Крюппу тот последний пирог, что сиротливо съежился на твоей оловянной тарелке.
Резак заморгал: — Прости? Что?
— Пирог, милый юноша! Сладкое удовольствие, утешающее благочестивых поклонников Страдания! Сколько же жизней нам дано, риторически вопрошает Крюпп, чтобы усердно стеснять жизнь нынешнюю многообразными запретами, так что сам Худ сгибается пополам от хохота? Ныне вечером, дорогой друг Крюппа, ты и я пройдемся на кладбище и поспорим, какие погребенные кости принадлежат здоровым людям, а какие бешеным маньякам, скакавшим все дни жизни своей с веселыми улыбками.
— Думаю, здоровые кости лежат в могилах пожилых людей.
— Нет сомнений, нет сомнений, друг Резак. На редкость прочная истина. Что же, Крюпп ежедневно встречает старцев и восторгается, видя широкие их улыбки и слыша дружелюбные их приветствия.
— Не все старики жалкие, Крюпп.
— Тоже верно, тут и там шляются типчики с широко раскрытыми глазами — ведь полная соблазнов жизнь уже позади, и эти дураки успешно миновали всё! Но чему удивляются эти существа? «Почему я еще не помер?» Почему бы тебе, утомленному тремя десятками лет прирожденного недовольства, не пойти и не помереть прямо сейчас?
— Похоже, старики тебе досаждают.
— Хуже. Дорогой Муриллио бормочет невесть что беззубым ртом и погружается в жизнь бездеятельную. Обещай же Крюппу, дорогой Резак — когда заметишь, что сей блистательный образчик начнет спотыкаться, шамкать, разговаривать с тучами, храпеть, пердеть, обмачивать штаны и так далее, свяжи рекомого Крюппа, засунь в особо прочный мешок, отнеси к ближайшему утесу и швырни! В воздух! Вниз, на грозящие скалы, в кипящие моря, в густую пену — Крюпп умоляет! И послушай, дорогой Резак: сделав это, спой и посмейся, а также плюнь ему вслед! Обещаешь ли?
