Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
Я снова впиваюсь в прелую землю и закрываю глаза. Подо мхом черепа и кости, на которых уже почти нет ни кожи, ни одежды. Я не вижу их… но они смеются беззубыми раззявленными ртами.
«Думаешь, ты — не мы?»
«Белый дикарь».
«Трус, ничтожный заморыш и отброс».
«Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»
«…как он велел…»
«…как он велел!»
«Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»
Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.
…Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане — трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.
— Здесь никто не упокоился, патер. — Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. — Ни единой души. Все обошлось.
— Но ведь всем нужна молитва, — отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. — Во всяком случае, тем, кто наделен душой.
— Разве не все мы наделены ею?
— Люди, мой друг. — Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, — на остов башни Великого. — У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.
И, развернувшись, он пошел прочь. Чтобы спустя несколько часов появиться снова, рядом с телом того, в чью лавку ночью явились летучие чудовища. Чтобы глядеть на меня и задавать раз за разом вопросы: «Кто воздаст за кровь?» и «Кто повинен в ней?». Я мог лишь слушать, давать пустые обещания, а потом… сбежать сюда. Чтобы метаться зверем, и кричать в пустоту, и упасть, и не подниматься, пока не уймется тошнота, не схлынет желание: в омут, прямо сейчас, на самое дно. Однажды я нашел здесь силы и ответы, но ныне — только муки и застрявшее в горле «За что?». И черепа из-под земли откликаются смехом: «Ты сам это выбрал, сам, забыл?»
И под сенью леса, коленопреклоненный и захлебывающийся, я вспоминаю.
…Моя мать, Маленькая Серая Белка, вырезала игрушки — зверей, которые казались живыми. Этим она славилась, но порой, найдя понравившуюся деревяшку, садилась совсем за другое, за человечьи силуэты: мужчину, распятого на кресте, и женщину, покрывшую волосы платком и качающую младенца. Она носила их в город. И их охотно обменивали.
— Кто это? — спросил я, увидев фигурки впервые, в давнюю холодную весну у реки.
— Белые боги, — отозвалась мать. — Видишь? — Она показала на крошечный, еще безликий сверток у женщины на руках. — Знаешь, что ждет малыша на середине пути?
Я покачал головой. Она странно, бледно улыбнулась и указала теперь на крест.
— Он станет воином? — спросил я. Распятье не ужаснуло меня, но восхитило, в фигуре мужчины я чувствовал какую-то силу. — Великим воином и попадет в плен к врагам?
— Он станет, — в голосе была грусть, и ласка, и что-то, чего я не понимал, — спасителем.
— Но не тем, чью судьбу стоит повторять. Спасенные им предадут его.
Последнее бросил Злое Сердце, проходивший мимо с несколькими связками трав и зачем-то остановившийся. Черные глаза встретились с глазами матери, и та быстро потупилась, занавесилась густыми волосами. Я же глянул на шамана в упор и удержал за подол.
— Почему? Откуда тебе знать?
Он уставился на мою руку: я не смел касаться священного одеяния, расшитого перьями. Казалось, он ударит; таких, как я, не воспрещалось призывать к должному почтению. Но Злое Сердце только усмехнулся, освободил ткань из пальцев и — душа ухнула от ужаса в пятки — потрепал меня по волосам широкой, жесткой, пропахшей золой и снадобьями ладонью.
— Таков закон жизни: рано или поздно чужой среди чужих становится врагом, сколько бы ни спасал прежде. И лишь у немногих следующий виток пути — воскрешение; большинство просто уходят, долго и мучительно, порой в них вбивают гвозди. Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя.
— Мэчитехьо! — в голосе матери зазвенел вдруг гнев. — Не смей пугать его!
Рассмеявшись, шаман удобнее перехватил травы и пошел прочь. Его черные волосы и вышитая красными нитями одежда развевались, ветер пел в пустотах черепа, украшающего голову. Весеннее солнце тускнело на лезвии каменного ножа — того, которым, по слухам, Злое Сердце отнимал время убитых зверей и забирал себе. Я поглядел вслед и отвернулся; что-то заставило тряхнуть головой, сбросить касание, добродушное, но будто ядовитое.
— Не задавай ему вопросов. — Дрожащей рукой мать стесала кусочек дерева, лицо младенца вышло болезненной гримасой. — Никогда не задавай вопросов колдуну, слышишь? И не подходи к нему! Он многое знает, но знания те — к беде.
И я послушался, хотя Мэчитехьо — не колдун, а шаман — и не мог причинить мне вред. Послушался, потому что был маленьким трусом, а человек этот порой странно на меня смотрел, сидя у костра. Но жестокие мудрые слова пустили корни в памяти и вспыхнули сейчас. «Таков закон жизни» — и этому последнему закону отец меня не научил. Пощадил, веря: переломит, да только не переломил. Я — враг. Но мое спасение не среди смеющихся черепов, а там, куда по следам страха и гнева крадется пламя. Там же, где и моя смерть.
Нужно только решиться, подняться. Ведь больше никто не подаст мне руки.
Но я поднимусь. И я знаю, чей голос вернет мне меня.
7
ЗОВ ЧУДОВИЩ
Чужие доспехи — пластины чешуи, нашитые на плотную ткань, — тяжелее, чем показались впервые. Тогда я пересекла в них лес, и спаслась от сковывающей траву ледяной волны, и даже забралась на мангуста. Но я не представляла, каково носить их часами, и бежать, хотя они тянут вниз, и тем более — драться. Ведь чешуя, весящая не меньше десяти фунтов, — ничто без оружия, такого изящного с виду, с искусно черненной рукоятью… и такого неподъемного. Но я привыкла. Удивительно: мне не понадобилось много времени. Оровиллской недели, умноженной на ход времени в Зеленом мире, хватило; теперь я без труда поднимаю меч. Меч моей Джейн.
А наставник моей Джейн улыбается, хотя глаза как всегда пусты.
— Ты многому научилась, Эмма.
И он склоняет передо мной голову. Я не только отразила его удар, не только не пропустила подсечку, но и атаковала сама. По щеке Меткого Выстрела стекает темная кровь.
— Нет. — Борюсь с желанием протянуть ему платок, вспоминаю, что нынешнее одеяние даже без кармана для платка. — Вряд ли…
— Это было правдой, уже когда ты решилась, Эмма.
Он вытирает лицо кончиками пальцев. Я опускаю глаза.
— Что ж. Мне пора. Одежду я сегодня заберу с собой, Вайю.
— Почему?..
— Время приближается. Не спрашивай более ничего.
Наставник Джейн — мой наставник — кивает. И мы идем прочь.
…Я вернулась сюда наутро после того, как дала вечно живому и вечно мертвому неосторожное согласие. Я проплакала всю ночь, то представляя, как мучительно нас с доктором убьют в Лощине, то воображая оскверненное тело Джейн. Я все время вспоминала: самого Эйриша не будет с нами, не будет никого. Надежда на воскрешение зыбка, светоч боится, что волшебство одной раны не сработает, и потому скрывает помыслы от всех, кто мог бы нас сопроводить. Это не было важным, когда вести доктора к Саркофагу предстояло Джейн — сильной и смелой. Но Джейн нет, есть только я. Я и человек, способный спасти тех, кем дорожила моя бедная сестра. Его жизнь бесценна. Я должна защитить и его, и себя.
