Каменное эхо - Имранов Андрей Вадимович (чтение книг txt) 📗
Так что визит к священнику Оштона не успокоил. Атаман полагал, что, знай тот все подробности его с Виром жизни, запросто мог бы мнение свое изменить. А посвящать священника в эти подробности значило самому совать голову волку в пасть — тайна исповеди дело-то, конечно, святое, да вот только святых людей за жизнь свою Оштону встречать не приходилось. Сколько раз было — идет молва о человеке как о воплощении чистоты небесной на земле, а ковырнешь его немного — так и гной брызнет. Так что Оштон, подумав хорошенько, предупредил Вира, что отъедет по делам на пару седмиц, да и засел в лесу на тропе Жемейского монастыря. Цель — бродячий проповедник — появилась на тропе уже на второй день его засидки, что показалось Оштону благим признаком. Атаман легонько тюкнул не успевшего ничего понять служителя Гора по лысине, сунул ему в рот кляп, взвалил легкое тело на плечи и утащил свою жертву в заранее подготовленную лесную захоронку. Там развел костерок, вытащил кляп и уложил проповедника на землю, присыпанную, впрочем, травой да мелкими ветками, — служителей церкви, особенно таких, радеющих о спасении душ, а не о набивании живота и кошелька, атаман уважал. Проповедник чаяний Оштона не обманул; с самого же начала, как только очнулся и огляделся вокруг, коротко помолился и сел, подогнув ноги, глядя на атамана со спокойным ожиданием.
— Кхм, — сказал Оштон, так и не дождавшись ни единого слова от проповедника, — прости меня, брат мой, но ничего другого я не придумал. Обещаю, что не стану тебя убивать или иначе как вредить, если ответишь честно на мои вопросы.
— Слушаю тебя, брат мой в вере, — ответил проповедник спокойно, словно сидел в келье монастыря, а не на пеньке у лесного костра в компании несомненного душегуба.
— Про смертный грех хотел у тебя спросить. Вот, скажем, есть на свете темный человек, продавший душу Тьме, и есть у него раб в полном его владении. И темный человек этот дела темные ворочает и раба своего помогать заставляет. Так вот, вина ли в том раба? Будет ли он считаться душу Тьме продавшим?
Проповедник задумался:
— А раб сей знает, что дела хозяина его темны?
Оштон кивнул.
— Тогда — да. Будет он в преисподней своему хозяину прислуживать.
— Но рабу сии дела неприятны и противны, — возразил Оштон, — а ослушаться хозяина он не может. Но он мечтает о свободе!
— Видишь ли, назвав себя чьим-то рабом, человек теряет свою добрую волю, отдает ее в руки своего хозяина, и судьба его становится неотделима от судьбы господина. Потому единственным хозяином любого человека может быть лишь Гор милосердный, только ему мы можем доверить свою судьбу, не опасаясь погубить безвозвратно душу. Рабов, мечтающих о свободе, не бывает — истинно свободный человек и в клетке будет свободнее раба, сидящего на троне.
Оштон задумчиво почесал затылок:
— Я в этих богословских тонкостях плохо рублю, ты мне конкретно скажи, есть у меня… а, шрат… не у меня, у раба того, возможность адского пекла избежать али нет уже?
— Не богохульствуй, — строго сказал проповедник, — тебе уже все сказано, но, раз ты не понял, повторю. Тебе для простоты сказано про истинно свободного человека и про законченного раба, в жизни ты не встретишь ни того ни другого, всяк человек в чем-то свободен, в чем-то нет. Раз тебе, то есть, разумеется, тому рабу, еще противны темные дела хозяина, то шанс у него еще есть. Но только от него зависит, воспользуется ли он этим шансом. Если он останется рабом и не постарается обрести свободы от воли своего хозяина, то быть ему рабом и после смерти.
Оштон посветлел лицом:
— То бишь, ежели я, то есть он, не будет до смерти хозяину этому прислуживать, а как-нибудь извернется и, скажем, сбежит, то в ад он не попадет?
Проповедник кивнул:
— Грехи свои сей слуга приумножит деяниями хозяина своего, но если своей волей он темных дел вершить не будет, то хоть и избежит преисподней, но переродится на низшем уровне, и путь его обратный к бытию человеческому долог и тернист будет.
— Это уже неважно, — перебил, поднимаясь, Оштон.
— Погоди, — повысил голос проповедник, — я не закончил. Я лишь предполагаю, каковы могут быть деяния хозяина того и слуги его нерадивого, из предположений своих и вывод такой делаю. Но не все так просто, ибо хоть и не своей волей слуга сей вершит темные дела, но о грехе своем знает. Коль дела те просто Тьме угодны, но смертного греха под собой не несут, будет, как я сказал. Если же слуга сей, зная о творящемся смертном грехе, ему не воспрепятствует, то гореть ему в горниле адовом от смерти и до скончания времен!
Оштон вздрогнул. Проповедник продолжал сидеть с лицом спокойным, строгим и торжественным и, по-видимому, ничуть не волновался о собственной судьбе. Оштон сказал:
— Спасибо тебе, божий человек. Ежели я тебе денег дам за помощь твою, не обидишься?
Проповедник головой покачал:
— Мне деньги без надобности. Пожертвуй их любой церкви или монастырю. Грехов твоих это не приуменьшит, что бы ни говорили иные не слишком-то благочестивые служители, но делу веры поможет и, возможно, предотвратит чье-то падение. Ступай с миром, брат мой, и помни, что я тебе сказал. Обо мне не беспокойся, я научен путь к свету находить даже из самой чащобы.
Оштон поклонился сидящему в пояс и поспешил прочь.
Неизвестно, как бы себя повел Оштон, — он еще и сам не решил, что будет делать, но затруднения его прекратил сам Вир. При первой же встрече по возвращении магик смерил его изучающим взглядом и заявил:
— Скоро кончится твоя служба. Решил я места ваши негостеприимные покинуть, а тебя, уж извини, с собой взять не могу, — и сопроводил Оштонов сдавленный вздох прищуренным взглядом. Но атаман уже все для себя решил — Вир хоть обходительностью и не отличался, но слово свое держал. Проповедник же не говорил, что Оштону следует немедля в бега пускаться, можно и потерпеть немного, коль скоро Вир сам свалить собрался.
Посему, когда Вир его с собой забрал в какую-то глушь у северного моря, где жилья был — один древний двухэтажный дом без единой души на десятки ли поблизости, Оштон выражать недовольства не стал. Хотя его новая служба ему опять сильно не понравилась, но на этот раз по другой причине. Нет для вольного человека врага злее тюремщика и нет для него занятия зазорнее, чем людей от свободы охранять. Узнают люди — мало что руки не подадут, перо под ребро воткнут при первом же удобном случае, и никто убийце слова дурного не скажет. А новое его задание уж больно походило на то, чем псы тюремные себе хлеб зарабатывают. Одно радует — нет людей поблизости, и донести про него некому. А в остальном-то сие грех не смертный, да и как бы вообще не грех — иные монастыри и те охотно к себе кандальников да каторжников берут под охрану и греха не боятся. Так что Оштон прилежно носил корзины со снедью единственной узнице, уповая на скорое свое освобождение.
Мерное течение жизни нарушилось вечером пятого дня. Оштон вышел на улицу до ветру. Хоть в последний год жизни он довольно близко познакомился с современными изобретениями в области сантехники, новомодным стульчакам с подогреваемым сиденьем, он по-прежнему предпочитал обычный кустик. Сделав свое дело, он собирался вернуться в дом, но заметил сидящую на подоконнике нахохлившуюся разноцветную птицу. Эту птичку Оштон видал и раньше — она принадлежала той самой узнице, поэтому особого удивления не испытал. Раньше он ее не разглядывал, стараясь свести контакт с узницей к минимуму. Но на этот раз атаману ничего не мешало рассмотреть диковинку поближе — он осторожно подошел к подоконнику и наклонился. Птичка встрепенулась, взъерошила хохолок и закрутила головой.
— Ишь ты, ну и курочка, — усмехнулся Оштон. — Вот интересно, ежели с тебя суп сварить, бульон разноцветный выйдет али как?
— Разноцветный выйдет, — сказала птичка отчетливо, потом наклонила головку и добавила сомневающимся тоном: — Али как?
Оштон выпучил глаза и сел.
— Али как? — спросила птичка, спрыгивая с подоконника — Жрать! Али как?
