Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
Косматых спин и огромных крыльев так много, что они закрывают звезды.
Они мчатся рычащей сворой, так, что и не глядят ни в нашу сторону, ни на сияющий знак, заметный у деревьев. Лишь две твари: одна, напоминающая крокодила, другая — леопарда, — медлят, лязгают на нас зубами, но другие одергивают их, зовут, указывают вдаль лапами — чешуйчатыми, шерстистыми, пернатыми. Мы — не их добыча, по крайней мере, не сейчас. И я знаю, куда они летят.
Звери стремительно пропадают, и над нами снова небо. Вышла луна, но вода в ближнем озере почему-то не отражает ее. Поверхность почернела, ветер больше не поднимает волн. Дурной знак. Что бы за ним ни стояло, дурной, так говорили еще в Луизиане.
— Это не он призвал их… — бормочет рядом Эмма. — Он молился, чтобы…
Я бросаю на нее взгляд. Она осекается.
— Знаю. Точнее, верю. Итак, какие у нас… планы?
Адамс помогает Эмме подняться, встает сам. Они замирают против меня, и он обнимает ее за плечи, заслоняет. Ждет, что я брошусь? Вторая его рука на кобуре, как и моя. Мы глядим друг на друга несколько очень тихих, холодных секунд — так, наверное, глядели когда-то Север и Юг, скалясь в тиши задремавшего мира. Ни один тогда не уступил, их ждала война. У нас был иной путь.
— Он мой друг, преподобный. — Слова даются Адамсу с усилием. — Я спасу его. И мне никто не помешает.
Какая решимость, какой пыл и пафос для этого слабака-аболициониста. Впрочем, может, хватит забывать, что мы вышли из одного пекла? Север и Юг… у них, будь они людьми, действительно могли бы быть наши лица, наши голоса, наши револьверы и наши шрамы. Но образную чушь тоже пора отбросить. Нас с доктором объединяет кое-что намного важнее. Самое важное. И я решаюсь.
— Я тоже предпочел бы спасти своего. — Криво усмехнувшись, кланяюсь на полузабытый южный манер. — И заодно город. Идите.
Не добавляя ни слова, я направляюсь к малиновым росчеркам, все еще висящим в воздухе. У меня уже есть план, что сделать с беснующимися горожанами, и, если Райз не обманул, удастся эффектно его осуществить. А эти двое… что ж. Пусть гибнут в преисподней, в другом мире или где-то еще, плевать. Имеющий уши слышит — но с ними мы слышим разные голоса и расходимся разными дорогами. Значит, так надо.
— Преподобный!..
Бернфилд догоняет меня на полпути к знаку перемещения. Неловко хватает за рукав, заставляет обернуться. В мою ладонь ложится «кольт» — маленький, женский. Я приподнимаю бровь, она потупляет глаза. Так, как потупляла всегда, пока не стала кем-то другим.
— У меня другое оружие, с которым я управляюсь лучше. А вам или Винсенту пригодится несколько лишних пуль.
У воды, где я поймал ее, осталась странная одежда: доспехи, рубаха. Там же лежал старый меч. Этим она будет биться? Я мог бы расхохотаться, забыв обо всех приличиях и даже о сгущающейся вокруг тьме. Но не время ли вспомнить притчу о Давиде и Голиафе? Пареньку, кажется, хватило пращи. И я киваю.
— Благословляю. Прощайте.
Пусть так: «Прощайте», никаких лишних надежд. Я не стану прикидываться, будто безумие может кончиться хорошо. Я касаюсь сияющего символа ладонью, закрываю глаза и понимаю: это опять звездный свет. И он действительно может уносить прочь.
…Там, на баррикадах, я выпрямляюсь и снова раскидываю руки, — как когда в меня летело колдовское пламя. Я по-прежнему не один, но уже не уповаю на Господа, я не настолько глуп. Оружейные гиганты, посмеиваясь, говорят порой: «Бог создал людей, а кольт уравнял их». Теологи бы поспорили, но так или иначе, самый дряхлый револьвер страшнее самого свирепого демона: против пули недостаточно веры, перед выстрелом равны и безбожники, и праведники. Но я страшнее и тех, и других. Не потому ли, стоит в ослепительной вспышке появиться моему силуэту и зазвучать голосу, люди просто перестают стрелять? Сначала большинство, вскоре — все. Трещит только пламя факелов.
Для улицы, вскипающей бунтом, это почти тишина.
«Паслось же там, при горе, стадо свиней. И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около двух тысяч; и потонули». [44]
Это ли я вижу? Это ли — сейчас, в нашем городе? Опустите факелы. Опустите и послушайте. Братья, ваш ли огонь охватил крышу вашей же крепости? Дом этот есть крепость, люди эти суть ваше воинство. Чем вы им платите? За что? За желание справедливого суда? За отказ повесить безумца на первом суку? Этого вы возжелали? Этого — когда обещали в милосердии уподобиться Христу? Имя такому — фарисейство. Что говорил я про фарисейство, что? Какую притчу напоминал, силясь уберечь от греха братоубийства?
«И сказал Господь: „Оставьте их: они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму…“ [45]». Куда вы пришли, слепцы, куда привели слепых друзей своих, слепых детей своих, слепых соседей своих? Куда вы хотите упасть? Ради чего?
Господь добр — и награждает за доброту. Не будет награды тем, кто чинит расправу без Его веления. Я — не воля Его. Я — не проводник Его, но я говорю: стойте. Я говорю: вы пожалеете. Я говорю: твари — не дьяволова казнь, но кара. Заслуженная, неизбежная, каждому из вас за каждое зло. Расскажите мне, кто из вас хотя бы знает лично Сэмюеля Андерсена и поручится, что он гнусный человек? Никто? Расскажите, кто видел Винсента Редфолла призывающим нечистых? Никто? Так что вы? Чей язык начал это? Молчите? Что ж, молчание — отныне ваш крест.
А я, пастырь ваш, говорю вам: ныне, уже согрешив, берегите патроны. Берегите факелы, берегите взрывчатку и берегите себя, ступив к нам в укрытие. Берегите. Ибо идут твари.
И твари пришли.
Стая уже рядом, миновала первые дома города. Демонов не десяток, не два, все чем-то вооружены. Их намного больше, чем нас. «Спросил Господь: „Как тебе имя?“, услышал в ответ: „Легион имя мне“». Легион.
Но рядом выпрямившийся над баррикадами Винсент с багровыми полосами на лице. Рядом все больше тех, кто проклинал рейнджеров, а ныне перезаряжает верные винтовки. Рядом тот, кого мертвый волшебник зовет Изувеченным Богом, тот, кто не дал ни одной пуле прервать мою полубезумную проповедь. Я не один. Никогда не был. И не останусь.
…Где-то Эмма Бернфилд и Мильтон Адамс шагают в черную воду — прямо сейчас. Даже отрекшись от них, я в ответе за их души, может, потому ощущаю, как они покидают мир. Теперь я почти не сомневаюсь: в этой жертве тоже есть смысл.
И пусть она станет последней…
ЭПИТАФИЯ
ЧЕТВЕРТАЯ
ПЛАЧ ПРЕДАТЕЛЯ
Жанна, милая, почему ты покинула меня? Жанна, милая, что я натворила? Жанна… все кончено, кончено. Элилейя из рода Кувшинки, умирающая на моих руках, — последнее знамение конца. Я ее сгубила. Вспоминая, как ты любила меня, я снова задаю вопрос: за что? Он, даже чудовищный он, наверное, заслужил твою любовь больше.
Я глупа, Жанна, я так наивна. Как могла я не понять, как могла не предвидеть, что, побывав в прекрасном огромном мире Синего неба, Ойво и Эйро захотят большего, чем смертоносный огонь? Ты предупреждала, ты-то знала: увидев город, и леса, и реку, они не одолеют соблазн, станут экиланами твоего дома. Твое пророчество сбылось.
Жанна, «зверей» была армия — целые полчища, они украли все наши зачарованные перья. Эйро и Ойво велели им затаиться в зарослях у Омута. А когда зазвучала свирель, когда околдованная Элилейя шепнула: «Идите…», — они все бешено бросились вперед и пропали в воде. Ойво — этот мерзавец — отшвырнул меня и сиганул за ними. Эйро — этот безумец, — прежде ударил Элилейю когтями. Он срезал ей три цветка, Жанна, и оставил три кровавых раны. Отсек путь, чтобы я не помешала, чтобы никто не помешал. Милая… мне негде искать помощи. Бедный Вайю обо всем догадался, в убежище пытался помешать «звериным», когда они тащили меня с собой. Он поплатился: Эйро и ему впился в горло. Жив ли Вайю… не знаю, ничего не знаю. Я пошла с этими двоими, чтобы больше не погиб никто, пошла, потому что тогда же услышала зов, злой зов, которого так долго избегала. Я решила: светоч близко, он приведет твою сестру и все исправит. Но он не успел. Не успел, Жанна, враг в твоем доме, и это моя вина.
