Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович (читаем книги .TXT) 📗

Лев Вершинин

Доспехи бога

Ведьмина ночь

(пролог)

Дома, на юге Камари, Ноаха дразнили Верзилой, а Везунком прозвали уже тут, за редкостную удачливость. Не то чтобы кости всегда падали дюжиной вверх, но уж если игра шла по-крупному, тогда кривая не подводила, вывозила, хотя бы и за шкирку.

Как, скажем, сейчас…

Выбравшись из воды, он долго и медленно приходил в себя, вжавшись во влажные заросли камыша. Комар, мерзко звеня, присел на лоб. Ноах убил его резким хлопком и тотчас припал к земле, обмерев.

А потом хмыкнул и без особой осторожности поднялся во весь рост.

Уже, пожалуй, можно. Даже и без «пожалуй»; точно – можно. Опаску, конечно, забывать не след, это понятно; псы не люди, чуют издалека и мзды не берут.

Но ежели на цыпочках, без шума, без песен – тогда жить можно.

Четвероногие псы потянули псов двуногих на запад, по следу бедолаги Красавчика, а без лохматых тварей никому не под силу выследить в чаще бывалого лесовика…

Удивительный был вокруг покой. Не тишина, нет – не бывает в предрассветном лесу тишины, а именно – покой, и даже легкий ветерок нисколько не тревожил, хотя нет-нет да и бросал в лицо далекие, глухие обрывки песьего лая, рваные крики кольчужников и горьковатый запашок дыма.

Это уже не факельный чад.

Это мельница Уммы Дружища.

Небось догорает уже, родимая. Что ж, Дружищу повезло: он так дорожил своей «старушкой», что лучше уж так, между жерновами, чем жить на каторге и знать, что кто-то другой мельничает в родных местах.

Зудели, ныли ладони.

Ноах пошевелил обожженными пальцами.

Скривился. Ухмыльнулся.

Что ни говори, ведь как чувствовал: не остался пить с парнями, не завалился в сараюшке – ушел на сеновал, да еще и зарылся в сено почти под крышей. А вот Хромой прокололся. Непростительно. Нет права у вожака на такую ошибку; за меньшие делают правеж и без разговора на нож ставят.

Ведь было же говорено дураку: нельзя задерживаться у Дружища. Ну ночь скоротать, ну вторую пересидеть – это еще куда ни шло, а вот заживаться при «старушке» никак нельзя было, и плевать нам, что по нраву тебе мельниково пойло. Ясное дело, удобно, сытно, не то что в пещере. Все так. А зато и Баэль, почитай, под боком; ежели верхом, так и за полдня обернуться не труд. Опять же, как ни крути, мельница. Деревенские постоянно крутятся. Они, конечно, прикормленные и припугнутые, а все равно, раньше ли, позже кто-то сболтнет – не по злобе, так сдуру.

Да и то сказать, страх страхом, а ведь каждому известно: сдашь лесовика – на два лета избавишься от извозной подати, безо всякого обмана. Проверено не раз: этот обычай господа блюдут свято. А ежели целую ватагу подставить, а? Не сразу и придумаешь, какую награду за этакую услугу отвалят.

Кто ж не соблазнится?

Вот и соблазнился кто-то. Странно еще, что почти два месяца медлил с доносом; надо думать, с духом собирался…

Эх, Хромой, Хромой!

Всем был ты хорош, вожачина; умелый, матерый – а ватагу все же подставил по-глупому, да и сам помер плохой смертью. Хотя – достойно, тут не оспорить.

Ноах успел увидеть это своими глазами.

Хромой не стал бежать. Он подхватил лук и, выпуская стрелы неправдоподобно быстро, как умел только он, успел подбить переднего людодава и еще двух, мчащихся следом; загудела тетива, стрелы рванулись россыпью, тонкие жальца прошли сквозь шерсть и мясо едва ли не насквозь, и псы, визжа, забились на траве, но уже налетали, напрыгивали четвертый, и пятый, и дюжинный сгустки, сгустки рычания и меха, а на новые выстрелы не хватало времени.

Но непристойно ватажному вожаку бегать, как та борзая. Да и не уйти увечному от собак. Вот и не побежал Хромой. Не стал позориться напоследок, выгадывая лишние мгновения. Он выдернул меч, обкрутил вокруг левой руки толстое сукно плаща – и умер смертью хоть страшной, зато достойной. О таком песни слагают. И о Хромом, надо думать, споют. Если, конечно, узнают…

Зато побежали остальные. Кто куда. Бросив оружие и даже не думая о драке… но какая уж там драка, если всего-то ватажников три десятка без одного, а окольчуженных из замка нагрянула полная дюжина, и это еще не считая собаководов!

А раньше всех побежал Ноах.

Ноги сообразили раньше головы. Они скинули еще не очень проснувшегося хозяина из уже занявшегося огнем сеновала, бросили на землю, вынесли через рощу к ручью, ни разу не поскользнувшись, промчались по скользкой траве и не запутались в осоке.

Справа и слева слышались крики и – изредка – негромкий хруст: это кольчужники, настигнув беглецов, рубили их прямыми клинками. Замковые люди смачно крякали, нанося удары, и весело перекликались, прикидывая, какими будут наградные, и псы-людодавы урчали, терзая вопящее и бессмысленно мечущееся вдоль ручейного бережка сладкое мясо. Они пировали, и собаководы не мешали им пировать…

У людей из замка было время подготовить налет. Все было учтено ими, и никто не должен был уйти. Но Ноаха не зря прозвали Везунком…

Сейчас, в безопасности, мышцы, сведенные судорогами ужаса, понемногу отмякали. Захотелось есть. И все яснее становилось: задерживаться нельзя. Не до отдыха теперь. Он еще жив, это да. Но кольчужники не дураки. Они пересчитают трупы, они заглянут трупам в лицо – псы приучены не обгладывать то, что нужно для опознания, – и что тогда? Тогда эти железные козлы дождутся рассвета (а его, кстати, долго и дожидаться не надо – вот он, рассвет), перейдут ручей и пустят собак веером, чтобы красиво закончить охоту.

Ноах безрадостно похмыкал.

Хорошо еще, что Вечный, хвала ему и Четырем Светлым, прибрал в начале осени старого графа. Плешивый вражина был большим затейником, гораздым на всякие пакости; «Экку о последнем вздохе Кулаха Проныры» ни один из ватажников не мог слушать без горьких слез. А юный сеньор, по слухам, великодушен, не в пример покойному батюшке, деликатный графеныш, аж в самой Новой Столице науки изучал; едва ли станет терзать плененных лесовиков сверх положенного. Ну, попытают, клещами порвут, прижгут маленько – это само собой, без этого, ясно, никак; такая уж доля ватажья: как в экках поется, гуляем до поры, пока под топоры. Зато потом – быстрая смерть, без колеса, без, упаси Вечный, кола острого в задницу.

Веревка. Перекладина. Скамья.

И синее-синее небо над головой.

Говорят знающие люди: в последний миг красным оно сделается, как солнце на самом закате. Может, и так. Да кто ж проверить может? Ни один пока еще не вернулся, не подтвердил толком.

Ну уж нет. Храни Вечный от сеньорской милости, а от кар сеньорских мы уж сами себя сбережем. Однако… что же все-таки делать? В баэльской округе оставаться – верная смерть. Домой, в Южную Камари? Нельзя. Каждая крыса знает там Ноаха Задиру. Остается одно – выбираться из леса поближе к тракту. Если через болото тропинки знать, к полудню выбраться можно. А тогда уже проще: караваны идут один за одним, из Ррахвы, из Златогорья, даже из Тон-Далая, там шум, гам, там народу не считано, а народ-то лихой, пестрый, понимающий; вполне можно затеряться, влиться в поток и, если повезет, добраться до Восточной Столицы. Ну, а там-то уже пускай ищут сколько хотят. Найдешь ли травинку на лугу?

Да и не станут его искать. Забудут понемногу.

Хотя ежели графеныш награду назначит…

Ноах покривил губу.

Нет, не надо об этом…

Надо идти.

А высоко над лесом, над редкой сетью сплетенных крон, матово поблескивала луна, знающая, что скоро рассвет, но из последних сил не желающая блекнуть. Зыбкие тучи мешали ей царить во всей красе, набросив на ночное светило прозрачную вуаль…

Смотри, Счастливчик, шептали кусты: тебе повезло и в этом.

Правильно, согласился с кустами Ноах, так оно и есть; только не мое это везение, а ведьмина ночь. При таком призрачном, неверном свете человек сливается с мерцанием росистой травы, живое не сразу отличишь от неживого. И если поспешить, к тракту вполне можно поспеть даже раньше полудня, до большой жары.