Имперский Грааль - Ипатова Наталия Борисовна (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
УССМ на марше есть штука незаменимая. Когда ты выполняешь на нем техническую задачу – ровняешь площадку или трамбуешь ее, ну или канаву, к примеру, роешь, ты в кабине один, и больше никого не надо. Но на рейде штатный экипаж Мамонта состоит из трех человек: водитель, сменщик, нареченный нынче стрелком, и ответственный за груз. Такой командой мы можем идти без остановок, покрывая за сутки до шестисот километров – в зависимости, разумеется, от рельефа и грунта – и оставляя за собой широкую, как дорога, колею.
Это если никто не тащится рядом пешком. Конечно, хотелось бы следовать независимо, боевым порядком, но какой уж в нашем положении бой. Каждый Мамонт запряжен в цистерну с топливом, и это еще не считая груза, закрепленного на платформе, и пассажиров на броне. Километров пятнадцать в час делать со всем этим обозом, и то хлеб.
Каменный век, ей-ей!
Шли по целине, перемешивая гусеницами в кашу мерзлую желтую землю и свежий крупчатый снег. На передовом Норм, сидя по-походному, на броне сверялся с топографической схемой: куда шли, известно было одному ему да еще, пожалуй, притихшей Морган. В глубине души Брюс полагал, что ее давно пора натыкать мордой в грязь, ей бы это только на пользу пошло, но вопрос в другом: а кто, кроме собственноручно Норма мог бы ее натыкать?
Снег нам враг. За караваном оставался бурый шрам, превосходно видимый с воздуха, а в инфравизор колонна выглядела как гирлянда, снизанная из огненных цветов. В кабине было жарко и душно, стекла от дыхания подернулись белым конденсатом, и Брюс все время норовил одно опустить. Мокрый, тушенный в собственном поту, переваливал машину с кочки на кочку, как на волнах. Вибрация корпуса, даже смягченная креслом, болезненно отдавалась в копчик. Водителю, в отличие от прочих, существенно положение тела не изменить, максимум только поерзать с одной ягодицы на другую. Когда он вылезал размяться и добежать до ближайших кустов, поясницу пронизывала острая боль. Страшно подумать, каково бы оно было без возможности снять спецкостюм.
Беда, если придет, явится с воздуха. Воздух патрулировали пилоты. Впрочем, это неправильное слово – патрулировали. Сам Брюс умел и любил летать – а не любить летать невозможно! – и представлял себе, каково это: это как птице висеть над гусеницей, ползущей по листу. Налетели из-за горизонта, сделали круг и убрались обратно – вот и весь патруль. Объявлен режим жесткой экономии, и драгоценнее всего для нас сейчас топливо. И аккумуляторы тоже зарядить негде. Походный генератор, конечно, есть, но сколько его – и сколько нас!
Так вот и шли. Брюс вел, а пассажиры на него молились. Время от времени кто-то из своего брата, ССО, спрыгивал наземь и бежал рядом, грелся: холодно им там, на броне. Корявый мумифицированный черный лес тянулся по левую руку. Зловещий лес.
Небо низкое, плотное и тяжело нависшее. УССМы спускались с горки, и на Брюса вновь накатило тоскливое одиночество: кажется, так и будем ползти вокруг шарика планеты, раз и другой, и еще много раз. Всю обреченную вечность, будучи не в силах ничего изменить в раз и навсегда установленных правилах игры: они хищники, мы – жертвы.
– Во-о-о-оздух!
Этой команды мы ждали, действия проговорены. Мамонты построились в круг, внутри сгруппировались женщины и дети, и те из мужчин, которым опасно давать в руки оружие: не в том смысле, что они ух как злы, а… ну, в общем, понятно. Бойцы и добровольцы из колонистов, вооруженные энергоштуцерами, рассыпались под укрытие бронированных туш.
Чужие – их двенадцать, укомплектованная эскадрилья! – врезались в наш клубок, и завязался бой.
Брюс слышал, как кто-то из своих фальшиво жалел контрактников: мол, влипли парии, потянулись за легкой космической деньгой, а попали между двух огней. Насчет их коллективного заявления он тоже был в курсе. Тем достойнее выглядел этот неравный бой: смелость – это не когда ты весь из себя, просто потому, что ты такой, а другие хуже. Просто, как думал каждый, когда в братской могиле хоронили Зайферта, когда тебя бомбят, деваться некуда. Хоть огрызнись, как мужик, достоинства для.
Когда они отрабатывали маневр, было сказано однозначно: водитель не покидает кабину УССМ. Брюс, в качестве некоторого компромисса, обнаружил себя стоящим на гусенице одной ногой и с руками, вцепившимися в открытую дверь. Вторая нога честно оставалась в кабине, зато голова запрокинулась в небо так, словно сам он хотел улететь.
Теперь при свете дня их можно было рассмотреть. Хищные верткие тела, акулий плавник стабилизатора, покрытие, делающее их почти невидимыми в перепадах дневного света: только радужная дымка сияет и дрожит вокруг корпуса. Умопомрачительно и неестественно прекрасны, как злые ангелы. Там, где непосвященный увидел бы лишь немыслимую воздушную акробатику, Брюс, подкованный несколькими поколениями военных пилотов семейства Эстергази, отмечал завидную слетанность и высочайшее мастерство. Это помимо техники, которую с нашей даже на одном поле не сажать. Когда ты вот этак кувыркаешься, солнце у тебя то с одной стороны, то с другой, качественная поляризация кабины играет огромную роль. Поляризация и привычка: Брюс совсем не был уверен, что не расстанется с ужином, а то и с жизнью, выкрутив мертвую петлю в такой опасной близости от земли, прижимаемый шквальным огнем. А этот еще и отстреливается.
Цель их была очевидна – прорваться в круг и расстрелять тех, кто укрылся там. Если на Авалоне нет колонии НН, нет и предмета для спора. Сквозь наш воздушный щит они прошли, как свет через стекло. Тут у нас вторая линия: прошедших встретил плотный заградительный огонь. Взгляд сверху выхватил Морган: даром что разжаловали, на ее духе это ничуть не сказалось. Стояла, широко расставив ноги, и палила по машине, что перла на нее. Та пронеслась поверху, низко, а Морган, не переставая стрелять, упала навзничь и была вознаграждена – очередь вспорола поджарое брюхо, и чудовище, испуская маслянистый дым, свалилось в лесок.
Они смертны.
Мы тоже. Отец на своем месте, вел смертный бой – я готов поспорить! – в теле «реполова». Механики, когда Норм отдал соответствующий приказ, проточили втулки винтов, и пулеметы стреляли сквозь них. Ты палишь в того, на кого прешь. Там, где важны миллисекунды, чем проще, тем эффективнее. Он выжмет из своей эффективности все, он дирижирует боем, как симфоническим оркестром. Все Эстергази очень музыкальны. Это генетическое. У меня это тоже наверняка есть.
– Брюс!
– А?…
Это Норм протолкался к нему.
– У меня больше никого нет, – крикнул он снизу. – Прикрой с воздуха, пока мы уведем их в лес.
– Я? Эээ?
– Ты сам знаешь. Должен знать. Поднимай их! Командуй. Все!
– Да, пап… Слушаюсь, командир, чиф!
Высокая нота Брюса перешла в ультразвук. Вот оно, когда дошло до дела… Не фермеру же с Сизифа вести боевых Мамонтов!
Норм смотрит на это иначе, я это позже пойму. Не наконец-то позволили отличиться и погеройствовать, а именно что «больше никого нет», и еще – «что я скажу матери?». Но сейчас мозги у Брюса работали в другую сторону. Честно говоря, сейчас Брюс вообще не помнил, есть ли у него мозги.
– Саяна, сцепы долой! Груз – долой!
Прижимаясь к тюкам, ответственная за груз Голиафа девушка поползла вдоль низкого бортика платформы, отцепляя тросы, и тщетно попыталась сбросить или столкнуть хоть один тюк…
– Не парься, щас я их свалю! Спрыгивай. В лес, говорю! Андерс, слышишь меня?! Переключай на «вверх»!
Это все оралось в динамик, но для верности Брюс высунулся наружу и просемафорил Андерсу сжатыми кулаками, большие пальцы оттопырив вверх. Андерс из своей кабины высунулся точно так же.
– Ага, я понял!
А «понял» значит «пошел».
Заработал репульсор, кабина налилась дрожью, и это была совсем другая дрожь, нежели обычная для Мамонта рабочая вибрация. Эта пронзительнее и выше, у нее другая частота, от которой ломит зубы. Брюс взял левую ручку на себя, это – вверх, и утопил до упора левую педаль, инициируя крен-самосвал. Голиаф оторвался сначала правой гусеницей, ссыпая наземь все, чем был гружен, затем взмыла вся туша, Брюс перебросил на грудь перекрестье ремней – на марше он ими пренебрегал. Уже в воздухе, с чуточным опозданием гироскопы выровняли бульдозер. Инерция колоссальная, кажется, будто эта штука на тебе надета и ты сам ворочаешь ей все шестеренки. Так принято – считать свою технику особой противоположного пола. И любить. У папы была Тецима, а у мамы – Назгул. Промахнулся, дурак, или повелся на Грозного Германа от Андерса Деке. Германа-то поди Андерсова бабушка именовала. Надо было Большой Бертой звать. И… ой, какие ассоциации. Ой, да какие уж тут ассоциации!
