Лунный нетопырь - Ларионова Ольга Николаевна (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Обожжет, конечно. Ну и пусть. Она вытерпит. Неправда. Ты просто жаждешь оказаться во власти его рук…
Да заткнись ты, ради всех богов! Но положение спас сам Нетопырь:
— Подожди. Мне трудно говорить с тобой, я ведь никогда и никому не давал отчета в том, что совершаю. Но тебе… Дочери властителя…
Уж не оправдывается ли он? Не перед нею, естественно — перед собой.
— Я постараюсь понять тебя, — проговорила она как можно мягче; — говори свободно, пусть слова не связывают тебя.
Он недоверчиво покачал головой:
— Тебе это будет трудно понять, если подданные твоего отца отличаются от тех, кто населяет эту горную страну. Я не знаю, заметил ли это твой быстрый ум, но все эти туземцы — сущие дети. И остаются такими всю… почти всю свою жизнь, пока время не убелит их головы. Тогда настает краткий срок того, что они по скудости своего ума называют порой любви. Далее, как естественное следствие, сразу же рождаются младенцы; у тех, кому повезет, даже близнецы. А затем они превращаются в обузу для своего племени, отнимая у младших так трудно добываемый кусок лепешки; от жизни ждать больше нечего, можно только поддерживать друг друга, больше всего на свете опасаясь того, что кто-то из двоих уйдет первым.
Дался ему этот диспут! Ведь просто проверяет, сколько еще она сможет выдержать этой пытки раскаленным воздухом… и близостью его губ.
— И ради того, чтобы этот путь закончился поближе к горным вершинам, один из этих двоих становится «поползнем» и предает свое племя, сообщая тебе его тайны? — Пусть вулканический жар, но каждое ее слово все равно останется звонким, как льдинка.
— А чего они на самом деле стоят, эти стариковские заговоры и кухонные секреты?
Ради всего, что тебе дорого, не повторяй еще раз, что круг презрения замкнулся — дай ему высказать все то, в чем он еще никому и никогда не признавался!
Мне тоже нет дела до всех этих племен, но это дьявольское высокомерие… Оно просто оскорбительно для слуха.
Да уйми ты свое детское самолюбие!
Детское? Ну ладно.
— Раскрытые секреты помогают мудро править, — вот дипломатичная реплика принцессы, выпестованной учтивыми царедворцами; ты доволен, неслышимый?
Мне не надобна помощь в вопросах правления. Моя правая рука — это мой многовековой опыт, левая — не знающая сострадания жестокость. И это все, что может удержать обитателей этих подлесий от полного исчезновения. Мои законы немногочисленны, неизменны, необходимы и немилосердны. Но без их — вымирание всего обитающего здесь народа.
Любой властитель обязательно сказал бы: «моего народа».
— Но, может быть, твои подданные были бы немного счастливее, если бы ты — хотя бы через своих тайных приспешников — хитроумно подсказал бы им эти самые законы, чтобы они приняли их как свои собственные?
— А что мне до их счастья? Оно так быстротечно по сравнению с длением моих собственных дней и ночей, что не стоит моего внимания. И довольно о них. Проходя серебряными тропами этих полуночных гор, ты своим острым умом, несомненно унаследованном от своего властительного отца, будешь вынуждена сама признать, что не существует другого способа сохранить жизнь на этой земле. Но хватит на сегодня. До заката ждать уже недолго, поэтому оставайся здесь, в тени; я не хочу переносить тебя к многолюдному подлесью, как ты просишь, потому что какой-нибудь непоседливый старец, страдающий дневной бессонницей, сможет углядеть нас сквозь прорезь листвы, и тогда тебя примут за мою бывшую избранницу, от которой я только что избавился.
Какая трогательная чуткость!
— Ты опасаешься, что это заденет мою гордость?
— Нет. Просто на тебя найдется сразу слишком много претендентов. Это может снова осложнить твое путешествие.
Проклятие, он говорит это так, словно ему известен каждый ее шаг! Но чье-то неусыпное внимание — это уже ограничение той свободы, ради которой она и прилетает на эту землю.
— Тебе что же, известно, куда я направляю свой путь?
— Мне нет нужды это знать. Потому что рано или поздно он неизбежно приведет тебя ко мне.
Он отступил на несколько шагов, окунаясь в расплавленное послеполуденное золото невестийского зноя, и распахнувшиеся крылья на миг затмили ослепительный свет.
И только тут она вспомнила о времени. Ноги подкашивались, но камень под босыми ступнями был слишком горяч, чтобы на него упасть. Море! Спасительное море Первозданных островов!
Пепельная крылатая тень, бледнея и размываясь, еще скользила по янтарным закраинам Слюдяного распадка, когда сонные воды игуанского прибрежья почти без всплеска приняли в себя нежданную гостью. Ох, и холод, после невестийского-то пекла! Прочь из глубины, а то ведь так можно зазябнуть до умопомрачения…
Она вынырнула и прямо перед собой обнаружила пятнистую морду. Сирвенайя, как видно, тоже испытала легкий шок и судорожно зевнула, обнажив чудовищные клыки.
— У т-тебя, однако, собачьи п-привычки, — проговорила Сэнни, от холода постукивая зубами и на всякий случай отплывая подальше. — Зеваешь вот от в-волнения…
Даже приглушенный голос раскатывался над едва шепчущимися волнами, как легкий гром. Сирвенайя встопорщила усы и беззвучно ушла в глубину. Теперь — скорее на берег, сбросить намокшую сорочку, чтобы не превратить супружескую постель в маленькое болотце…
Тончайшая ткань липла к телу, и стоя на холодном камне, она почувствовала себя совершенно голой. Черные небеса, да на ней же не платье — проклятая воздушная кисея, о которой она совершенно забыла! Вот что значит, вырасти без зеркал, этого дивного изобретения далекой Земли, и не уметь глянуть на себя со стороны. Хороша же она была перед Лунным Демоном, хотя полумрак глубоких ворот, да еще и заслоненных его крылатой фигурой с одной стороны, должен был хоть в какой-то степени ее укрыть.
Но все равно — ткань рубашки была совершенно прозрачна, так что у него, разумеется, даже не возникло сомнения в том, что она прошла обнаженной под запретными солнечными лучами лишь для того… лишь для того, чтобы…
Клочья ни в чем не повинной сорочки полетели в воду. Домой, домой! Доигралась.
А дома — угрюмый взгляд супруга, сидевшего на постели уже в походных штанах, но еще босиком.
— Голая, мокрая, растрепанная. Ночная ведьма, одним словом. На каком шабаше прикажешь тебя искать?
— А зачем меня искать? Стало душновато, как-никак лето подошло, мне окунуться захотелось, — только бы не заметил, с каким трудом слетает каждое слово с губ, все еще пульсирующих нездешней болью.
— Окунуться? Да я вот так уже полчаса сижу!
— Что, не спится? — Даже самой противно от собственного невинного тона. — А я с сирвенайей познакомилась поближе. Ардинька говорила, что они с вечера уплывают от берега, чтобы во сне их не выбросило прибоем на камни, но наша теперь и ночью здесь, как в почетном карауле… Ты все еще сердишься?
— Глупенькая ты моя! Разве так сердятся? Я просто боюсь за тебя. Каждый раз, когда я не обнаруживаю тебя в пределах досягаемости, на меня накатывает жуть — словно я никогда больше тебя не увижу.
— Уж лучше бы сердился… В пределах досягаемости.
— Да? Ну ладно, не пожалей только. Я ведь могу сердиться и до самого утра… и до обеда… и до вечера… Нет, вру, до вечера не могу, обратно же зван к Алэлу.
Давешняя, вроде бы уже усмиренная подозрительность снова встрепенулась в дальнем уголке памяти.
— Зван? Второй вечер подряд? У нашего островного королька какой-то неестественный всплеск гостеприимства.
— Это у твоего моего подозрительного величества подозрительный всплеск подозрительности!
— Ну, родишься и проведешь первые шестнадцать лет своей жизни во дворце…
— Вот именно — в самом, что ни на есть средневековом дворце. А по моим книжным представлениям, недоверчивость как-то противоречит этическим принципам рыцарства. Или нет?
— Или да. И все-таки, что понадобилось от тебя этому старому лису Алэлу?
— Да ничего. Он просто предложил свою помощь. Магическую притом. Понимаешь, будет очень жаль, если вдруг наша Ракушка (хотя она больше похожа на завалявшуюся сплющенную смокву) переключится на какое-нибудь другое изображение. А самоцветный глобус, как я понимаю, навсегда исчезнет из ее памяти, замещенный новой картинкой.
