Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1 - Шерман Александр (читать книги онлайн регистрации .txt) 📗
Я поднял стоявшую на столе зеленую вазочку, где держал воскресшее насекомое, и нашел, что она была почти до краев полна приготовленной мною смесью. Смесь жидкостей из плошки вдохнула жизнь в тело забальзамированного насекомого. Я не мог знать, что воздействие подобных тонких материй приведет к воскресению, не понимал его принципа. Но насекомое ожило после погружения в смесь нашатыря и эфира — я принял это как данность.
И это насекомое питалось человеческой кровью! Я бросил взгляд на потолок, и красные точки открыли мне причину страданий жены — насекомое ввело ей в вены коварный яд, чтобы иссушить ее кровь и превратить в пергамент нежную кожу. Все мои прошлые и будущие страдания ужасным видением пронеслись перед усталыми глазами, и я затрясся, как сухая трава под ветром. Волоча ноги, пораженный глубочайшим горем и невыносимой мукой души, я возвратился к постели жены. Вечное страдание обрекло меня, будто преступника, на каторгу мрачнейших ужасов; воображение облекло будущее в траур, оставив надежду на одну только смерть, ибо я понимал, что в жизни моей отныне воцарятся мрачные фантазмы, которые отравят самые радостные минуты.
Любить женщину так страстно, как я любил жену, держать ее в объятиях и ждать наступления последней великой драмы бытия, чувствовать, как постепенно стихает живое биение сердца, видеть тщетные попытки вдохнуть воздух, глядеть в глаза, что скоро закроются навсегда, и читать в их ответном взоре любовь — таков наш печальный долг перед умирающими. Но сколь ужасней страдание, когда эти глаза застыли в идиотической неподвижности, когда их свет навечно погас и любимый человек, не сознавая вашего безумного горя, вашей жалостной, никчемной любви, освобождается Смертью от несчастий жизни!
После той памятной ночи жена внешне почти не изменилась. Ее тело сделалось изможденным, кожа стала черной и горячей на ощупь; глаза постоянно оставались полузакрыты, и свет прятался глубоко на дне их. Она часами лежала у меня на руках у окна и, прижимаясь щекой к моей груди, над истерзанным сердцем, подражала нежным звукам крылышек насекомого. Она не произносила ни слова и ничем не давала понять, что сознает мое присутствие. Часто она резким жестом сжимала руками голову, точно страдая от невыносимой боли. В прискорбной беспомощности я мог лишь крепче прижимать ее к себе и стойко терпеть жуткие муки этого зрелища.
С той ночи, когда насекомое исчезло, я больше не слышал его. Мне было все равно, куда оно улетело, и я об этом не беспокоился. Но как-то днем, когда дождь лил широкими водопадами, а я, как обычно, сидел у окна, держа жену на руках, ненавистная музыка тихо, еле слышно донеслась из перегородки, отделявшей кабинет от спальни. Звуки му-пробудили мою жену от апатии. Она приподнялась, повторила все музыкальные вариации и, закончив, повернулась ко мне и обняла меня за шею. Внезапно она судорожно вздохнула и издала короткий тихий стон. Руки разжались, и моя жена умерла.
Жену похоронили, и я обезумел. Я жил лишь ради одного, думал только об одном — как изловить и уничтожить насекомое, ставшее причиной всех моих бедствий. Я разобрал большой участок стены, но поиски ни к чему не привели. Я впал в отчаяние. Часами я сидел у пролома в стене, прислушиваясь к малейшему шороху; но из стены не доносилось ни звука, и я начал думать, что насекомое пробралось через какую-либо трещину в каминную трубу и улетело прочь.
Стену еще не успели починить, когда однажды вечером, в приятном оцепенении, я услышал у самого уха нежное пение, ощутил холодное дуновение и затем резкий болезненный укол, длившийся не более секунды. Негромкая заунывная музыка успокоила меня. Меня охватила сладостная истома. На миг разлилось вокруг величественное одиночество могилы, и музыкальная тишина наполнила мою душу благоговением. И затем с шумом, подобным далеким крикам громадного воинства, на меня обрушился обжигающий ветер и с ним чудовищные фантазмы.
Я лежал на песке пред вратами величественного храма в Абу-Симбеле, с тремя колоссальными, высеченными в скале статуями, что восседают в царственной пытке молчания, глядя на Нил недвижными каменными глазами, как глядели три тысячелетия. Пустыня омывает их лавинами песка, наполовину скрывая гигантские формы под желтыми песчаными холмами и выявляя их громадность; торжественную серость скал и статуй оттеняют искрящиеся воды быстрой реки. Я слышу голоса внутри храма, где в мрачной темноте высятся престолы богов, там, где совершались жертвоприношения и чинились страдания. И после величавыи храм растворяется в мягких сумерках и возвышенный образ Сесостриса {48}, как облако небеса, омрачает мою душу.
Пальмы и разбитые колонны! Филы {49} и Исида и Осирис! Мекка народа величественных чудес! Остров прекрасных руин и чудесного запустения! Иззубренные края громадных черных скал, окружающих его, сгладились, лунный свет мерцал на его тропинках и плясал во дворах его храмов. Я блуждал по огромной пустынной равнине, когда тьму на миг рассеяло небесное видение. Один лишь проблеск божественной красоты, и тьма, авансцена несказанного очарования, сгустилась и закачалась.
И снова, как в минувшие дни, я бродил среди царственных руин Карнака. Резные массивы камня изящнейших очертаний преграждали мне путь. Архитравы благородных храмов и фрагменты рухнувших колонн заставили меня вздохнуть над падшим величием. Я прошел по аллее сфинксов, меж изуродованных колоссов и грубо высеченных колонн, полускрытых блистающими песками пустыни. Я подолгу стоял в обширных залах циклопических храмов, где свет и темнота боролись за превосходство; и воображение было бессильно представить пышность умерших Фив, чей гигантский скелет лежал непогребенным в пустыне. Я плутал средь леса колонн в главном зале Карнака и дрожал от сверхъестественного ужаса близ гранитных статуй у входа в храм Эль-Уксорейна {50}. Я страдал от голода и жажды, окруженный обломками древнего величия, и душа моя жаждала избавления, ибо сам ужас стал неизмеримым. И в развалинах мертвых городов, угнетенная самой огромностью запустения, душа моя воззвала о спасении. Но горячее солнце все бросало на землю раскаленные лучи, чудовищные обелиски закрывали меня от прохладного, свежего ветра, и громадные стены грозили раздавить меня широкими, покрытыми иероглифами плоскостями. В мучениях я вырыл неглубокую могилу в песке и спрятался в ней; солнце пронзало ее лучами, выщербленные камни роняли в нее дождь осколков — но я забылся сном.
И внезапно, среди этих достопамятных руин, в мой беспокойный сон вторгся резкий и чистый звук, заставивший воздух дрожать и эхом отдавшийся в мозгу; все нервы напряглись, буря пронзительных аккордов продолжала терзать мои чувства, оглушая утончившийся слух. Всесокрушающие вибрации звука накатывали одна за другой могучими волнами, погребая меня под собой.
…Я выбираюсь из могилы и оглядываюсь вокруг, не понимая, откуда исходят эти звуки. Первые слабые лучи восходящего солнца освещают скалистые склоны Ливийских гор, и гордая река несет свои воды в нескончаемом путешествии. Пронзительная нота раскатывается раз, другой, и третий; и Мемнон, Мемнон легенд, колоссальный, как на резном троне {51}, что высится над западной равниной поверженных Фив, гигантскими шагами приближается ко мне, набрасывается, сдавливает… Тысячи быстрых и болезненных уколов жалят тело, и оно горит, словно в огне. Музыка стихает. Непроницаемая тьма окружает меня, и я, беспомощно отбиваясь, погружаюсь в ее безмолвные глубины.
В воспоминаниях о болезни, еще месяц истязавшей мою душу и тело, встает одно мучительное и постоянно возвращавшееся видение. Мне казалось, что жена моя, в льняных одеждах, распространявших тяжелый ядовитый запах богатых смол и притираний, сидит у изголовья во всей чудовищной черноте своей метаморфозы, что она держит меня за руку и смотрит мне в глаза пустым идиотическим взглядом, как в последние дни жизни.
