Книга семи печатей (Фантастика Серебряного века. Том VI) - Зайкин П. (читать книги онлайн бесплатно полные версии TXT) 📗

КНИГА СЕМИ ПЕЧАТЕЙ

Фантастика Серебряного века

Том VI

П. Зайкин

ПРОКЛЯТЫЙ ЗАМОК

(Быль)

Из рассказов приятеля

Была ночь.

Осенний ветер свободно гулял по полю, шуршал в бурьянах, уцелевших на межах, захватывал мелкую землю с рылья [1] и сек ею лица путников, замешкавшихся в безлюдной, неуютной степи.

Я ехал на перекладной. Изморенные лошади с трудом тащили почтовую тележку, немилосердно прыгавшую по колоти [2]. Ямщик дергал их, бил кнутом, кричал, но это помогало слабо. Лошади брались дужней, но через минуту снова едва тащились и останавливались, как вкопанные, тяжело дыша. В темноте можно было разглядеть, как ветер трепал их белые гривы и хвосты и относил в сторону вожжи, точно желая вырвать их из рук ямщика.

Порой откуда-то из окружающей нас непроглядной тьмы срывался резкий, жесткий снежок и колол лицо словно булавками.

— Долго еще? — вероятно, уже в десятый раз спрашивал я ямщика. Но ветер отнес мой голос в сторону. Ямщик не слышал. Я ткнул его в спину:

— Долго?

Он обернулся ко мне и, придерживаясь за грядку тележки, прокричал над самым ухом:

— Ось як проминем проклятий будинок [3], то застанется верствов пьять.

— Что проминем?

Но ямщик, очевидно, не расслышав моего вопроса, ответил: «Эге-ж!» — и повернулся к лошадям.

Скоро дорога стала сворачивать круто в сторону, и среди темноты ночи зачернело что-то еще более темное, и где-то высоко над землей замелькал тусклый свет едва освещенного окна.

Ямщик снова повернулся ко мне и крикнул:

— Ось, дивиться, проклятий будинок!.. Эй вы, ледащо! — обрушился он на лошадей и погнал их рысью.

Справа, на косогоре, мимо нас потянулось какое-то большое двухэтажное здание, черное, мрачное; на всем его огромном фронтоне светилось только одно угловое окно, и от этого оно казалось еще страшнее и мрачнее. Кругом него ветер выл в голых сучьях старинного сада, заставляя тоскливо скрипеть старых великанов, и где-то под самой крышей бился и гремел кусок оторванного железа…

Стало жутко, особенно когда мы въехали в затишье дома. Ни звука людского, ни лая собак. Какой-то островок могильной тишины и вкруг него вой яростного ветра. Только окно светится, как умирающий глаз таинственного чудовища.

— Погоняй!

Но ямщик спешил и без того. И лошади рысью волокли по колоти таратайку, точно наше настроение передалось и им…

Дорога стала постепенно спускаться вниз, и скоро мы въехали в глубокую балку. Здесь было тихо и тепло; ветер выл где-то вверху, над нашими головами, долетая до нас лишь отдельными, короткими и слабыми порывами.

Мы остановились.

— Что ты мне говорил про этот дом? — обратился я к ямщику.

— Що? А ось…

Он набил трубку, не спеша закурил ее в затишье и, повернувшись вполоборота ко мне, рассказал следующую грустную историю, которую я предлагаю вашему вниманию в обработанном виде…

Много лет тому назад там, где теперь пугает запоздавших путников руина старого жилья, стоял лицом к дороге красивый замок с белыми колоннами на фронтоне. Перед замком были разбиты узорные цветники, дорога была обсажена стройными пирамидальными тополями, а с боков и сзади замка, по косогору, зеленел густой парк, в котором зеленые лужайки чередовались с вычурными куртинами деревьев. За парком, по ту сторону косогора, тянулся фруктовый сад, кончавшийся обрывом в балку. На обрыве стояла резная беседка. Внизу, под ней, на дне балки и по склонам ее, залегал курчавый дубовый лес, — место охот старого князя, владельца усадьбы, а за нею, насколько глаз хватал, тянулась зеленая степь, по которой стелился белый ковыль да гуляли стадами журавли и дрохвы. В красивом доме с белыми колоннами жил князь с супругой, высокой, строгой, чопорной дамой, окруженные бесчисленной челядью, да летом приезжала на каникулы юная княжна, институтка, учившаяся в одном из больших южных городов, поближе к родным. Было у князя еще двое сыновей в гвардии, но жили они много лет в Петербурге, почти никогда не наведываясь домой. Писали только. Об этом знали все, ибо если князь внезапно вызывал старосту и делал распоряжение насчет денег, — значит, от панычей пришло письмо.

В то лето, когда случилась эта грустная история, в доме старого князя царило особенное оживление.

Молодая княжна окончила институт и ждала к себе гостей-подруг из губернии да, кроме того, со дня на день ожидали приезда гвардейцев-князей из Петербурга на побывку. Отворялись и приводились в порядок никогда не открывавшиеся запасные покои княжеского замка, ремонтировались многочисленные экипажи для предстоящих увеселительных поездок, расчищались в парке площадки для игр.

В старом замке, на дворе, в саду хлопотливо засуетились слуги и рабочие, и старая усадьба ожила.

Но она ожила бы теперь и без этой суеты. Ее оживляла молодая княжна, как веселая птичка, прыгающая с ветки на ветку, оживляет в майское утро тишину цветущего сада.

Ее звонкий голосок звенел, как серебряный колокольчик, то в роскошных залах княжеского палаццо, то в конюшнях, где стояли красивые с блестящей шерстью разномастные кони, тянувшиеся навстречу ей своими изящными мордочками с нежными, трепещущими губами, то в парке, то в саду над обрывом. Ее светлое, легкое как облачко платье неуловимо быстро мелькало то среди строгих, тяжелых драпри зал и гостиных, то в яркой зелени парка.

Старые и молодые с восторгом глядели на юную княжну и говорили:

— Птичка!..

При виде ее огонек восторга и ласки вспыхивал даже под суровыми, нависшими бровями старых рабочих людей.

Когда солнце становилось на поддень и начинало проникать в самую гущу парка, юная княжна с букетом простых, но роскошных своей простотой полевых цветов шла в беседку над обрывом.

Там она сбрасывала свою легкую широкополую шляпу, садилась на перила над самым обрывом и часами смотрела вдаль, на волнующуюся ковылем степь.

Она так была поглощена своими мыслями в эти минуты, что не заметила бы, если бы кто-нибудь подкрался к самой беседке и стал смотреть на нее.

А подкравшийся увидел бы стройную молодую девушку с нежным тонким профилем, ямочками на юношески полных щеках, большими, широко раскрытыми голубыми глазами под резкими дугами темных бровей и тяжелую каштановую косу, змеей вьющуюся по плечу.

Девушка смотрела в степь, но она не видела ее, ее курганов, ковыля, ее взгляд был устремлен куда-то дальше, к самому голубому небу, шатром опрокинувшемуся над зеленой степью.

В нежном эфире его мягко тонул ее взгляд, а в воображении мелькал чей-то неясный прекрасный образ, как отблеск тех смутных волнений и желаний, что зарождались среди этой тишины сада в ее молодом сердце.

И сад, и курчавый лес внизу, и степь, и небо были прекрасны; радовали взгляд и пестрые веселые бабочки, нежили слух счастливые песни птиц, но вся эта прекрасная жизнь, — она смутно чувствовала это, — шла как-то стороной, сама по себе, ничем не связанная с нею, и в душе ее рождалось желание собственного искрящегося трепетного счастья. Но чего-то не хватало для этого. Чего?

Она не знала… И легкая дымка грусти окутывала ее. Она вздыхала и, собрав свои цветы, покидала беседку…

Юная княжна почти не помнила своих братьев, — так давно они покинули родительский дом, — и знала их лишь по портретам. Судя же по ним, старший был высокий плечистый мужчина с красивым, надменным, как у матери, лицом, а младший — низкий, слегка сутуловатый, с серьезными, немного грустными глазами.