Камень, ножницы, бумага - Макдональд Йен (бесплатные книги полный формат .txt) 📗
– Полагают, что виноваты террористы, – сообщил Масахико, принимая подобие водочного коктейля от одной из комбисестер Этана. – Исламисты. Сионисты. Нищие из «третьего мира». Баски. Ирландцы.
На террасу вышла Бекка с камерой-палмкордером, которую она нашла под ворохом грязного белья Луки. Лука быстро чмокнула ее в щеку, с ликующим воплем перескочила через заборчик и побежала по пляжу в сторону полыхающих языков огня, прижимая к лицу видоискатель.
– Да, Этан Ринг, ты просто счастливый придурок! – проговорил Масахико, и в первый раз Этан Ринг принял, осознал, понял и оценил то, что существует между ним и Лукой. В тот момент ему хотелось просто стоять и смотреть, как она мечется в отсветах пламени, снимая горящую яхту стоимостью тринадцать миллионов экю, но в ухо ему по-прежнему зудел настойчивый шепот Маркуса.
– Подумай над этим, Эт. Только представь, сколько можно получить за графический образ, который творит все то же самое, что и наркотик, но только без побочных эффектов, без проблемы привыкания, без смерти от передозировки. Представь, сколько могут заплатить за шрифт, который заставляет повиноваться, что бы ни было написано в тексте.
– Маркус, это шутка, просто шутка, и все.
– Множество серьезных вещей сначала выглядели шуткой.
Это было прекрасно. Это было, как… Это было, как… Как…
– Тут ничего нет, – сказал Этан Ринг. Нечто выскользнуло из его поля зрения, как стеклянный угорь. – Я ничего не вижу.
Новый семестр в сумрачном городе. Те же лица, те же места, но повзрослевшие на год. Октябрь за окнами компьютерного кабинета. Масахико отложил ежевечернюю серию «Кибердевушек Киндзури». Служитель, заглянув к ним в последний раз, произнес ритуальное распоряжение тушить свет (но больше ничего) и оставил комнату с гудящими мониторами троим пионерам и штукой, которую обнаружил Маркус.
– Ты и не можешь ничего увидеть, – заметила Лука Касиприадин.
– Лука права, – отозвался Маркус Кранич. – Мы же обсуждали эффект слепого пятна. Но она там, уж поверь. Если увеличить изображение в десять раз…
Видимая глазами пустота раскрылась, как цветок лотоса, и поглотила их.
Бездна и чудо! Красота и ужас! Безгрешность и Страшный Суд. Там было все и ничто. Пустота и свет. Уничтожение и творение. Альфа и омега. Первичная Воля. Великое Я. Там была любовь и истина, и справедливость и святость, и мощь и все, все, все: все книги, все стихи, все мантры, все суры, все когда-либо сотворенное. Все духовные опыты, все танцы дервишей, все восторженные взлеты души. И еще больше. Много-много больше.
Там был лик Бога. Комната содрогнулась и наполнилась звуками рвущегося ветра. Казалось, языки пламени пляшут на руках и лицах троицы наблюдателей, их губы в экстазе шепчут слова языков, никогда не слышанных человеческим ухом.
Прошло какое-то время, подобное предвкушению вечности, и раздался голос Луки:
– Мое лицо вы не увидите, ибо ни одни человек не может узреть его и выжить. – Казалось, что ее голос доносится сквозь глухой белый рев, будто крылья ангелов хлопают перед престолом Всевышнего.
– Но мы видим, видим, черт подери, и живы! Каждое слово Маркуса как булыжник рациональности, летящий вверх по асимптотической плоскости экстаза.
– Я забрался в базу данных Национальной галереи по религиозному искусству и иконам и установил параметры программы так, чтобы она подавала мне сигнал каждый раз, когда натыкается на что-либо, соответствующее моему определению духовного, экзотерического, иррационального. Вы представить себе не можете, сколько Мадонн и Младенцев мне пришлось пересмотреть, пока удалось составить репрезентативную выборку. Машина три дня сличала и соотносила собранный материал, еще пятнадцать часов машинного времени потребовалось, чтобы увеличить изображение.
– И в конце концов получилось нечто, стимулирующее способность человека к религиозному экстазу, – закончил Этан. Слова скользили и ускользали в светоносный голос Бога.
– Значит, ты попал в самую точку. Все эти иконы, все мандалы, и санскритские мантры, и просветленные кельтские письмена – они просто отражения, блики, намеки, поиски. Истинная слава здесь.
И тут преображение кончилось. Ореол славы померк. Лицо Бога отвернулось. Осталось лишь болезненное воспоминание, пронзительное чувство Утерянного Рая. Лука убрала пальцы с выключателя.
– Нам не положено смотреть на такие вещи. Бог недаром скрывает свое лицо. Человеческое естество не может выдержать слишком много божественного.
– Слишком страшная тайна? Людям не положено знать? – В голосе Маркуса явственно звучит презрение. – Старый трюк. Это только начало. Если нашелся один путь, должны быть и еще. И я собираюсь их отыскать.
Лука покачала головой.
– Уничтожь это, Маркус. Сотри. Избавься от него. Это опасно. Оно сожжет тебя. Разрушит, я точно знаю.
Сингон и Искусство ухода за велосипедом в горных условиях. Я поднимаюсь еще до рассвета. Хорошее время, новое утро, свежее новорожденное утро, самое лучшее время. Все предметы видятся ясно и четко. Чистый, холодный, бодрящий воздух. Небо цвета выцветших джинсов, к зениту тон углубляется до яркого, еще не стиранного индиго. Луна уже час как зашла. Я, скрючившись, сижу на обочине рядом с плотным монолитом приткнувшихся к обочине грузовиков. Усталые водители еще спят в узеньких гробах-ячейках нашего отеля. Я работаю терпеливо и настойчиво. Когда безопасность зависит от усердия, ремонт не делают в спешке. В возне с велосипедом есть своя ценность. Не меньшая, чем в самой езде. Возникает состояние, когда я и ты перестают существовать, объект и субъект исчезают, ты сам и велосипед становитесь одной вещью, одним понятием, единением. Получается истинный киборг: человек-машина.
Как я и думал, гнезда штифтов разболтались, я подтянул их отверткой из своего набора инструментов, пшикнул на них пару раз масляным аэрозолем, который я держу в сумке на поясе. К этому времени солнце всходит над черепицей Девятнадцатого храма.
Моего плеча коснулась чья-то рука.
Мас. С велосипедом. Сумки готовы. Все увязано.
– Вот регулирую систему скоростей, – говорю я. – Переключатель вчера что-то барахлил. – Он кивает, натягивает очки под купол своей паломнической шляпы, и мы пускаемся в путь, скользя вниз по улочкам просыпающегося города. На магазинах взлетают стальные жалюзи, дети спешат в школу, размахивая разноцветными рюкзачками. Фургоны поставщиков урчат на разукрашенных в честь синтоистского праздника улицах, кругом флаги, знамена, фонарики. Во мне тоже появляется чувство празднества, возникает почти школьное ощущение каникул и свободы, но с собственными целями и задачами, в то время как весь остальной мир ворочает привычные жернова повседневности: работа – еда – телевизор – сон – работа – еда – телевизор – сон.
Этот участок тропы хенро, от Девятнадцатого до Двадцатого храмов, очень тесно связан с эпизодами жития Дайцы. В долине недалеко от Двадцатого находится самая сокровенная святыня храма – глубокая пещера у начала узкого каньона, где святой медитировал. Но туда – может быть, в следующее паломничество. В Двадцать первом храме, на вершине горы Тайриу, нам придется оставить велосипеды и дальше взбираться пешком: здесь Дайцы провел в молитвах целый месяц, пытаясь взывать к охраняющему его духу – Кокуцо. Теперь здесь нет ни одного служителя. Никто не совершает ежедневных восхождений, но электронные гиды из автомата, получив с дисконтных карт наши иены, подробно смакуют эзотерические подробности ритуальной молитвы Дайцы: миллион раз исполняют мантры Света, на белом чистом листе рисуют луну, а на луне – образ Кокуцо, а на лике Кокуцо – корону, а на короне – сорок Будд, а на ладони каждого Будды – раскрывшийся цветок лотоса, а в каждом цветке – жемчужину, испускающую золотые лучи…
– И так без конца – ad infinitum, – заметил я.
Но Кобо Дайцы достиг просветления не на вершине, а в приморской пещере на восточной оконечности полуострова Мурото. Именно к мысу Мурото, к морю, мы направляемся сквозь шорох бамбуковых рощ, для меня этот звук всегда был наполнен глубоким духовным смыслом. Голос Будды долин. Из-за холмов, где, словно жемчужина в лотосе, прячется Двадцать второй храм, я уже чую дух океана. И как всегда, он наполняет меня своим божественным недовольством. Море – воплощение перемен. Мас не сказал мне ни слова, но я чувствую, что его духовный прилив отступает. Теперь наше молчание – это молчание двух друзей, которым не требуются слова, чтобы выразить свою близость. Мы миновали барьер.
