Двойник. Дверь в лето - Хайнлайн Роберт Энсон (библиотека электронных книг TXT) 📗

Музыка поднялась крещендо, и я почувствовал, что становлюсь тяжелее.

Вообще-то двойная сила тяжести не столь ужасна, особенно когда лежишь в гидравлической койке.

Пленка обивки «давильни» постепенно натягивается, охватывает вас и обтягивает каждый квадратный дюйм вашего тела, как бы поддерживая его на весу. Я чувствовал себя все тяжелее, труднее стало дышать.

Мне, разумеется, приходилось слышать про пилотов, выдерживающих десятикратные перегрузки и тем самым разрушающих себя, я не сомневаюсь в правдивости этих рассказов, но двойная перегрузка, перенесенная в «давильне» просто расслабляет и делает неспособным к движению.

Прошло какое-то время, прежде чем я обнаружил, что громкоговоритель на потолке обращается непосредственно ко мне:

— Лоренцо! Как себя чувствуешь, приятель?

— Ничего. — Усилие вызвало одышку. — Как долго будет продолжаться это безобразие?

— Примерно пару суток. — Должно быть, я застонал, так как Дак расхохотался: — Не дрейфь, приятель! Мой первый полет на Марс продолжался тридцать пять недель и каждая минута этого времени — в свободном полете по эллиптической орбите. Ты-то будешь прохлаждаться вроде бы в номере люкс, при жалких двух силах тяжести, всего пару дней, да еще с отдыхом в виде одного g при торможении. Да с тебя, счастливчика, деньги за это брать надо!

Я начал было излагать ему в отборных идиоматических выражениях, присущих сборищам любителей «травки», что я думаю о его юморе, да вовремя вспомнил о присутствии дамы. Мой папаша говаривал мне, что женщина может извинить все что угодно, включая изнасилование, но никогда не прощает непечатных выражений. Лучшая половина рода человеческого очень чувствительна к символике, что весьма странно, учитывая практичность женщин во всех других отношениях.

Во всяком случае, я никогда не позволяю себе произносить неприличные слова, если нахожусь в пределах слышимости дамских ушей, не позволяю с тех пор, как получил по губам тыльной стороной могучей папашиной руки. Да уж, папаша мог дать десяток очков вперед самому профессору Павлову по части воспитания условных рефлексов.

Дак опять заговорил:

— Пенни! Ты тут, милочка?

— Да, капитан, — ответила лежавшая рядом со мной.

— Ладно, тогда посади-ка его за домашние уроки. Я подгребу к вам, как только заставлю эту консервную банку катиться в нужном направлении.

— Слушаю, капитан. — Она повернула лицо ко мне и сказала глубоким, чуть хриплым контральто: — Доктор Капек советует вам расслабиться и несколько часов посмотреть кино. Я же буду отвечать на вопросы, которые у вас могут возникнуть.

Я вздохнул:

— Наконец-то появился кто-то, готовый отвечать на вопросы.

Она промолчала, с некоторым усилием протянула руку и повернула выключатель. Свет в каюте погас, раздался шум, и перед моими глазами возникло стереоскопическое изображение. Фигуру в центре его я сразу узнал — как узнал бы ее каждый из миллиардов граждан нашей Империи. Я узнал бы его где угодно — и тут я понял, как тонко и безжалостно Дак Бродбент заманил меня в ловушку.

Да, это был тот самый мистер Бонфорт — Достопочтенный Джон Джозеф Бонфорт — бывший Верховный Министр, лидер лояльной оппозиции, глава Экспансионистской партии — самый обожаемый и самый ненавидимый человек во всей Солнечной системе.

Пораженный внезапным открытием, я пришел, как мне показалось, к неопровержимым выводам. Бонфорт пережил три покушения на свою жизнь, во всяком случае так нам сообщали средства массовой информации. В двух из них ему удалось уцелеть просто чудом.

А если предположить, что чуда не было? Если предположить, что все покушения были удачны? Что милому старому дядюшке Бонфорту каждый раз удавалось подставить вместо себя кого-то другого?

Так ведь можно извести целиком неплохую актерскую труппу.

Глава 3

С политикой я никогда не связывался. Папаша вечно меня предостерегал. «Держись, Ларри, от нее подальше, — проникновенно говаривал он, — известность, которую ты приобретешь таким путем — это дурная известность. Настоящий мужик ее уважать не станет». И поэтому я никогда даже не голосовал, в том числе и после принятия 98-й поправки к Конституции, которая облегчила голосование кочующим (понятие, которое включает, разумеется, большую часть представителей нашей профессии).

Однако поскольку какие-то политические взгляды у меня все же были, то они, конечно, никак в пользу Бонфорта не склонялись. Я считал его человеком опасным, может быть, даже где-то предателем человечества. Идея занять его место и быть убитым вместо него выглядела для меня, как бы это выразиться, малопривлекательной, что ли…

Но… роль-то какова!

Я однажды играл главную роль в «L'Aiglon» [7], играл и Цезаря в тех двух единственных пьесах, которые достойны поместить это имя в своих названиях. Но сыграть такую роль в жизни — это может понять только человек, согласившийся добровольно занять место другого на гильотине просто ради счастья сыграть хоть бы в течение нескольких минут совершенно потрясающую роль — ради неистового желания создать высокое, совершенное творение искусства.

Я подумал о том, кто же были мои коллеги, что не смогли преодолеть искушение в тех — более ранних — случаях. Ясно одно — это были настоящие артисты — хотя сама их анонимность стала единственным результатом успеха их воплощения. Я попытался вспомнить, когда произошло первое из покушений на жизнь Бонфорта и кто из моих сотоварищей, обладавших нужным уровнем таланта для исполнения этой роли, умер или пропал без вести в это же время.

Ничего у меня не получилось. Во-первых, я недостаточно хорошо знал детали современной политической истории, а во-вторых, артисты исчезают из виду с обескураживающей частотой — эта профессия полна случайностей даже для самых лучших из нас.

И тут я обнаружил, что внимательнейшим образом слежу за поведением своей модели.

Я понял, что хочу сыграть его. Черт побери, да я бы мог сыграть его даже с привязанным к ноге ведром, даже во время пожара на сцене! Начать с того, что никаких трудностей с фигурой не возникало. Бонфорт и я запросто могли бы обменяться костюмами, и те сидели бы на нас без морщинки. Эти ребятки заговорщики, что так ловко уволокли меня с Земли, придавали, по-видимому, слишком большое значение физическому сходству, а оно само по себе ничего не решает, если не подкреплено искусством актера, и уж вовсе не должно быть таким близким, если актер талантлив и знает свое дело.

Впрочем, признаю — повредить делу оно не может, и их дурацкая возня с компьютером совершенно случайно привела к настоящему артисту и к тому же по фигуре и росту почти двойнику этого политического деятеля. Профиль у нас был схож, даже пальцы одинаково длинны, тонки и аристократичны. А руки куда сложнее «сыграть», нежели лицо.

Изобразить хромоту (судя по всему, результат одного из ранних покушений) было просто пустяком.

Достаточно было посмотреть на него несколько минут, чтобы, поднявшись с постели (при одном g, естественно), ходить так же, как он, при этом делать это совершенно автоматически. Тоже и с почесыванием кадыка, поглаживанием подбородка и с еле заметным тиком, которым сопровождалось начало каждой новой фразы, — все это сразу запало мне в память, подобно тому, как вода всасывается в песок.

Я мог бы сыграть его на сцене или произнести за него речь уже через двадцать минут. Но роль, которую я собирался сыграть, как я понимал, должна быть чем-то гораздо большим, нежели простое подражание.

Дак намекнул, что мне предстоит убедить людей, знавших его лично, может быть, даже интимно. Это куда труднее. Пьет ли он кофе с сахаром или без? Если кладет сахар, то сколько? Какой рукой зажигает сигарету и как ее держит? Я получил ответ на последний вопрос, даже не успев сформулировать его, и спрятал его в глубинах памяти. Объект подражания, сидевший передо мной, так раскурил сигарету, что стало ясно — он начал пользоваться спичками и вышедшими из моды сортами сигарет задолго до того, как сам вступил на стезю так называемого прогресса.