Дай бог каждому - Каганов Леонид Александрович (полная версия книги txt, fb2) 📗

Во-вторых, он выразил сомнения, что в эпоху такой развитой технологии Родина присылает депеши на древней рисовой бумаге, которой и в год старта было не найти.

Ну и в-третьих, ему очень не нравилось, как умело реагирует Родина на все происходящее. Потому что если они не подслушивают, что происходит на корабле, то почему они так нарочито исправили ошибку в письме и дали нам такие ненавязчивые объяснения, откуда взялся отпечаток господина Су? А если подслушивают – почему они об этом не скажут, может, мы тоже хотим выстроиться шеренгой на Красной палубе, помахать руками и передать приветы Родине и нашим родственникам?

Тут я не выдержал и, в свою очередь, сообщил Яну, что даже у близнецов отпечатки разные, а уж у их сыновей – тем более. Как биолог говорю.

Ян помолчал и констатировал, что за последние семь лет на корабле случилось подозрительно много событий, не укладывающихся ни в какие схемы. И даже с физикой корабля далеко не все в порядке.

Я удивился, потому что приборные сводки были общедоступны в терминальном зале, и все они соответствовали нормативам Инструкции. На что Ян пробормотал фразу, которую я хорошо запомнил: «Электронные приборы обмануть легко – маятник обмануть невозможно». С маятниками у меня были связаны плохие ассоциации, и уточнять я не стал. И очень зря.

Я пошел спать в свою каюту, а Ян сказал, что отправится в лабораторию и будет там работать всю ночь до утра. Мы вышли вместе в коридор, я пошел к себе, а Ян почему-то в сторону ангара.

Я уже заснул, когда раздался звонок селектора. Ян спрашивал, не помню ли я хоть примерно, в котором часу зашел в ангар в тот злополучный день? Потому что тогда ему, понятное дело, было не до подробных расчетов, но сейчас он хочет выяснить кое-то.

Это я помнил прекрасно – сразу после обеденного Гимна.

Ян призадумался и сказал, что запустил свой маятник утром за пять минут до школьного звонка. И это оправдывает его худшие предположения. И эта история с маятником ему теперь уже совсем не нравится.

Я обиделся – это прозвучало так, будто все эти годы ему нравилось, как он вернулся в ангар и обнаружил младшего брата на полу без сознания, с выбитым глазом. Почему может не нравиться интервал времени – мне тогда не пришло в голову. Я вообще не думал о том, что его эксперимент продолжался. Мне казалось, что Ян раскачал маятник, что-то там себе подсчитал и ушел, а маятник остался.

Я спросил у Яна, что же все-таки случилось с нашей гравитаций?

Ян удивился – при чем тут гравитация?

Пришлось напомнить ему, что он свой маятник построил вскоре после того странного гравитационного толчка.

Ян ответил довольно раздраженно, что с гравитацией на нашем корабле как раз полный порядок, а если я полагаю, что маятником можно измерить ее ничтожные колебания, то я двоечник.

Тут я разозлился и потребовал наконец объяснений.

Ян ответил, что это разговор не для селектора, и пообещал мне рассказать обо всем завтра, после того, как все проверит еще раз.

На этом мы попрощались. Больше его никто не видел.

Ян исчез с корабля бесследно. Мы искали его две недели, облазили все закоулки. Я взял рубашку Яна и пытался обучить Ливэя искать следы по запаху. Поросенок, похоже, не понимал, что от него хотят, – он беспокойно крутился в каюте Яна и в его лаборатории, фыркал носом, с визгом носился по столовой и коридорам, и наконец мне велели прекратить безобразие.

Я уже и сам начал догадываться, что искать следы по запаху умеют не все животные, а только земные собаки. А он был всего-навсего смышленым поросенком. На всякий случай я предпринял последнюю вылазку с Ливэем на дремучие нижние палубы.

Ливэй трусил впереди, чуть похрюкивая. Иногда мне казалось, что он ведет себя как собака, ищущая след. Иногда – что он просто радуется прогулке по необитаемым этажам.

Вдруг Ливэй замер и тревожно подбежал к стене. Я оглядел коридор – он был совершенно пуст. Ливэй посмотрел на меня, встал на задние ножки и начал тыкаться пятачком в листы облицовки.

Я подошел поближе и отогнул квадрат пластика. Здесь не могло быть Яна – в узких проемах под облицовкой были только провода и датчики, которые собирали самую разную информацию о состоянии корабля.

В тусклом коридорном свете я разглядел стальную опорку, на которой стоял датчик колебаний. Или вибраций? Это Ян был специалистом. Датчик был старый и весь зарос пылью.

Ливэй тревожно хрюкнул.

Я достал из кармана фонарик, который таскал с собой повсюду последние семь лет – так мне было спокойнее.

Посветил на опору, на датчик – и остолбенел. Датчик был покрыт летучими муравьями. Они сидели неподвижно, словно медитировали, но когда их коснулся луч, зашевелились.

Я не стал ждать, что произойдет дальше, просто схватил Ливэя в охапку и бросился бежать. И только поднявшись на следующую палубу, достал селектор, позвонил старейшине Цы и сбивчиво рассказал ему про муравьев, облепивших датчик.

Старейшина Цы отреагировал спокойно. Он ответил, что Родина наверняка сама знает, чем и, главное, зачем проверять наши датчики. Но вызвал группу безопасности.

Когда я привел их к тому месту – муравьев там уже не было. Ни одного.

Господа из группы безопасности пожали плечами и сказали, что мне могло показаться. Я пришел в ярость, набрал номер старейшины Цы и заявил, что если Родина так о нас заботится, то почему она так заботливо от нас прячется?

Старейшина Цы ответил, что прекрасно понимает, как тяжела для меня гибель брата. Но просит держать себя в руках и не позволять себе преступные высказывания в адрес Родины.

Честно говоря, я не помню, что я ему после этого наговорил. До этого мне еще казалось, что брат просто исчез, что он найдется. Я понимал, что без воды и еды человек не может прожить две недели. Я понимал, что если его селектор на отвечает, значит, он давно разрушен. Но старейшина впервые произнес: гибель. И я сорвался. Наверное, я много неприятного наговорил и про старейшину, и про Совет, и про Инструкцию, и про Родину. Наверное, меня за дело посадили в карцер.

В карцере я просидел месяц. Утром и вечером оживал динамик, и звучал Гимн. Новостей в карцер не транслировали. Поэтому мне уже начало казаться, что корабль погиб, остался только я и робот, который носит мне еду. Ливэя мне не дали взять с собой, поэтому я изнывал от скуки и часами бродил вдоль стен. Зато нашел хулительные стихи от господина Су, выцарапанные иголочкой так, чтобы этого не заметил никто, кроме тех, кто будет здесь часами пялиться в стенки. Господин Су ругал старейшину, ругал Совет и даже саму экспедицию. Он говорил, что экспедиция нужна лишь политикам, которые будут хвастаться, что сыны китайского народа достигли края галактики. И это не оправдывает затраченных средств и поломанных судеб. Он говорил, что все мы – смертники, запертые в огненную бочку. Погибнем мы или долетим – об этом никогда и никто не узнает. В дальнем углу карцера господин Су переложил в нецензурных выражениях идеологические разделы Инструкции – так, что читать было противно. Я не из тех стариков, что встают при упоминании Инструкции, но зачем же святыню в грязь втаптывать? Все равно что себя самого грязью поливать из ковшика.

Потом меня выпустили, заставив публично раскаяться в словах, сказанных старейшине. Я публично раскаялся, объяснив, что находился в невменяемом состоянии из-за гибели брата и не помню, что говорил.

Пока я сидел в карцере, ничего особенного не произошло. Письма с Родины стали поступать чаще – их пришло уже семь. Они становились все подробнее. В них рассказывалось о том, как хорошо живет Родина и какой мир царит во взаимоотношениях с остальными странами. В общем-то ничего здесь не было странного, однако тон сообщений все дальше удалялся от тона, принятого в Инструкции. Очень хорошо это сформулировал мой дед. На очередном заседании Совета он встал и заявил, что у него возникают сомнения в нынешней крепости китайской национальной идеи. Старейшина Цы довольно грубо его оборвал, хотя, по-моему, точнее и не скажешь.