Жажда всевластия - Синицын Станислав (книги полностью TXT) 📗
Ближайшая деревня, тоже полувымершая, лежала в пятнадцати километрах, и приятелей по детским играм у меня не было. Но одиночество никогда не казалось мне грустным, я просто не знал, что такое компания. Веши были лучшими товарищами и никогда со мной не ссорились.
Родители оказались посредственными фермерами, да особо и не пытались развернуть дела, поэтому из живности держали только птиц, на продажу и для себя, и козу для молока. Натуральное хозяйство худо-бедно удалось наладить — никакой особой нужды мы не терпели, а большего нам и не надо было.
Лет до шести все так и продолжалось: новости по радио, комментарии родителей, всегда укладывавшиеся во фразу — как хорошо, что мы тут живем, и как плохо жить всем вокруг, начатки образования и беспредельные просторы для игр. Редкие наезды деда и передаваемые ему статьи, ставшие родительским хобби, не вносили особого разнообразия. В Москву родители не выбирались. Дед постоянно пытался что-то доказать, но это плохо у него получалось.
— Сынок, завязывай с этим немытым крестьянством! В столице никакого краха нет, все рассосалось. Стройки какие начались, машин на улицах сколько!
— Крестьянство немытое, говоришь? У нас баня есть. Лучше мне про горячую воду в городе расскажи, как у вас там трубы ремонтируют. А какая у тебя зарплата? Как ее платят? Живешь на что? Со студентов тянешь? Вдруг поймают? — Отец в ответ поблескивал очками из глубины кресла, и ответные, вполне резонные аргументы, у него никогда не кончались.
— Ира, ну хоть ты меня послушай. Там магазины пооткрывались, дефицита больше нет! Совсем! И академическую карьеру можно продолжить, не все еще концы отрублены.
— Если снова аспиранткой пойти — денег для магазинов не будет. И вообще — только одна война кончилась, неизвестно, что дальше будет. — Мама продолжала бесконечные движения своих спиц.
— А на горючее да керосин денег вам хватает? Без меня бы по три месяца с лучиной бы сидели!
— Впритык, но хватило бы. Ужались бы, но прожили. Не кипятись...
После нескольких часов скучных споров, подарив мне шоколадку, книгу или жвачку, устав и охрипнув, дед сдавался и уезжал.
Очень редко, два или три раза в год, меня вывозили в мир. Отчасти чтобы я посмотрел на другие живые человеческие лица, отчасти для врачебного осмотра — родители не были врачами, медицину знали только по справочникам. Районный центр, грязный и дымный городишко, в котором на центральной улице штукатурка сыпалась с фасадов домов прямо на пьяных, валявшихся там же в любое время года, был идеальным агитационным плакатом. Трезвые люди мне тоже не особенно нравились — почти все хмурые, озабоченные непонятно чем, ругающиеся по каждому поводу.
Однако потом случилось нечто, совершенно мне непонятное. Из дома исчез тот злорадный энтузиазм, что был его стержнем, весь этот уют почему-то начинал раздражать родителей. Фразы о царящем вокруг кошмаре уже не повторялись по любому поводу и с таким убеждением. Мне это казалось совершенно непонятным, немыслимым, я твердо верил, что наш дом — самый лучший из существующих. Потом, уже в городе, я сообразил, что родители медленно начинали понимать, как много они пропустили, какая интересная жизнь в мегаполисах проходит мимо них. Книги, которые оставлял дед — их было все больше, и они становились все интересней, — доказывали это лучше всяких рассуждений. В стране шло смутное время, но оно не превратилось в гражданскую войну. Обывателей не расстреливали по спискам, а всего лишь убивали с целью грабежа. Тени же мертвых, пусть даже самых близких людей, имеют свойство рассеиваться со временем. Глобальной катастрофы не случилось, приготовления и предосторожности оказались напрасными. Выбравшись на шлюпке с тонущего корабля, они увидели, что в воду тот не погружается, буря уже не такая страшная, а на капитанском мостике даже начат какой-то ремонт. Прямо этого они не говорили, наверно, сами долго не могли себе признаться.
Язвительные комментарии новостей становились все реже, приемник слушали меньше, и родители, ожесточенно зарываясь в хозяйство, изредка ссорились. Вокруг не наблюдалось никаких школ, и примерно в это же время в меня как-то ожесточенно начали втискивать общеобразовательную программу, попутно пытаясь научить разбираться в автомобильной механике и вязании «макроме». Мое образование стало их вторым хобби, постепенно вытесняя писание мало кому нужных научных статей. Пройди так еще лет семь, и я или убежал бы в Москву, или стал бы одним из тех странноватых образованных отшельников, которых так любят отыскивать и показывать корреспонденты.
Вышли из этого тупика благодаря дедушке, Александру Карловичу, облысевшему низенькому преподавателю теоретической механики. В первой половине 98-го одна из шумных рекламных акций какого-то очередного канала принесла ему тарелку спутникового телевидения со всем прилагаемым барахлом. Но сам он уже был подключен к кабельному, деньгами почему-то приз ему давать не захотели, потому он сгрузил все это добро нам. Последствия были двоякие: открывшийся яркий столичный мир не допускал больше мысли об отшельничестве, и одновременно весь кризис того года обнаружился перед нами в самых последних деталях. Я так и не увидел плачущего олигарха, но казалось, что новый порядок, вроде бы укоренившийся и разросшийся, рассыпается на куски.
Отшельнические настроения на короткое время возобладали — с экрана лилась паника в самом что ни на есть чистом виде. Мы даже соорудили в лесу несколько тайников с продовольственными запасами на крайний случай, чего не было года три. К октябрю стали серьезно поговаривать о ремонте ухоронки в лесу. Отец планировал подпилить опоры и без того хлипкого мостика через ближайшую речушку, по которому каждые две недели ездил в город на рынок, и сделать наш хутор недоступным для грузовиков. Этого запала хватило на полгода. Потом паника отступила, и все старые вопросы вылезли как шило из мешка.
Помню, в тот вечер только завели генератор, показывали какую-то финансовую передачу, и я увидел людей, служащих или охранников, спокойно куривших у входа в банк. Именно в тот момент детское эмоциональное восприятие сказало мне, что город — это не скопище воров и бандитов. Слишком спокойно вели себя эти люди — для них привычно было каждый день без нервов выходить на крыльцо и устраивать перекуры, не опасаясь ограбления. Не знаю, что убедило отца, но мама чересчур внимательно стала наблюдать за рекламой косметики, ванн-джакузи и салонов красоты. Когда женщине ежедневно говорят о возможности избавиться от морщин и смягчить кожу, а ее руки в мозолях от работы по дому, она не выдерживает.
Рациональные доводы в изобилии поставлял дед, рассказывавший о все новых московских стройках, быстром распространении интернета и почти поголовном благоденствии. Это слабо вязалось с репортажами о бомжах и проверках паспортов, но дед упорно доказывал, что все, кто может работать, — себя обеспечивают. Подобные выводы мог сделать и отец, бывавший в Великом Устюге: за ту птицу, что росла на подворье, серьезную дичь, что изредка удавалось добыть, теперь стали давать приличные суммы, которых как раз хватало на мелкие запчасти к машине.
Раскачивались медленно, страшно было оставлять такой привычный, а для меня единственно возможный мирок. Решение вернуться никто не объявлял открыто, никто не собирал по этому поводу семейных советов, его не обсуждали вечером перед телевизором. Просто молчаливо было решено, что надо перебираться в город.
Здесь возник целый ворох проблем, до той поры совершенно мне неизвестных. Как я ни пытался дать волю своему любопытству и толкать родителей в спину, мне быстро объяснили, что въехать в город значительно труднее, чем оттуда выехать. Любое скопление людей, а особенно столица, — это деньги. Тратить их надо практически на каждом шагу, а значит, необходимо и зарабатывать. Бывшие аспиранты, знатоки кристаллографии, естественно, по специальности найти работу не могли. Начинать какое-то дело было уже поздно — времена кооперативного бума давным-давно прошли, капитализм уже оформился, и нельзя было просто выйти на столичный базар с мешком кур. Даже для начала работы челноком нужен был какой-то исходный капитал.
