Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики - Стругацкие Аркадий и Борис (серия книг .txt) 📗
Гранатки глупый прапор не нашел, и теперь он сжал ее в кулаке, зубами выдернул чеку и потянулся свободной рукой к кнопке – опустить переднее левое стекло.
Но баскера уже не было – белесый туман стоял там снаружи и мелкими каплями садился на стекло.
Сволочь умная. Я ж тебя!.. Он выбрался наружу и осторожно пошел вокруг машины, держа гранатку в отведенной руке, готовый бросить или, по меньшей мере, просто разжать пальцы. Он шел сквозь туман, сделавшийся вдруг совершенно непроницаемым. Ничего не было видно. Совсем. Только подфарники да стояночные огни тускло светились, не освещая, ничего, кроме пустой мглы.
Он обошел машину и увидел: распахнутый багажник, тусклый свет внутри и Ванечку, который лежал там неподвижно и смотрел ему в лицо. Ванечка был совсем маленький. Черная, липкая, поблескивающая лужа окружала его, заливши внутри багажника все, что там было. Ванечка был в сознании, но молчал. У него не было ног.
Потом он заговорил. Голос у него был – как зудящая струна.
– Хоз-зяин-н-н… – прозудел он. – Добей… те… – и умер.
Он увидел, как жизнь ушла из черных неподвижных глаз и как обмякло тело, которое только что было пружиной, взведенной болью и ужасом до последнего предела.
Несколько секунд он стоял неподвижно.
(Он никогда не умел обращаться с мертвыми. Десятки людей проводил он ТУДА, но так и не научился: склонить голову; прикоснуться губами к ледяному лбу; подняться с колен и снова склонить голову… Все это казалось ему – театром. Дешевой самодеятельностью. Все это была показуха – неизвестно, для чего и перед кем.)
Потом он протянул руку, свободную от гранаты, и потрогал шею Ванечки, там, где должна была пульсировать жилка. Шея была теплая, чуть липкая, но жилки уже не было. Ванечки больше не было здесь. И никогда не будет.
Он захлопнул крышку багажника и вдруг – словно очнулся. Окружающий мир, только что существовавший отдельно и как бы вдалеке, обрушился на него без пощады и милосердия. В этом мире (кроме ледяного тумана) был ледяной холод с ветром, ледяное безнадежное одиночество и мертвенная вонь потустороннего зверя, который только что был здесь и, может быть, оставался где-то неподалеку: смотрел, ждал, оценивал, решал…
Он ощутил дрожь, пробивавшую его от пяток до макушки. Судорогу, которая сводила руку с гранатой. Металлический привкус от чеки, все еще зажатой в зубах. Он ощутил себя и вспомнил, что именно ему надлежит сейчас делать.
Чеку поставить на место он не сумел. Пришлось ее выбросить. Взведенную гранату он решил нести с собой. На всякий случай. И не против баскера – он вдруг сделался уверен, что зверь ушел, что нет его здесь больше, что вернется он сюда теперь только через пару дней, – стальными когтями вспороть сталь багажника и добраться до того, что находится внутри. Уже только для того, чтобы помешать этому, надлежало сейчас: заставить себя, в очередной раз одолеть себя – идти, брести, ползти, если понадобится, искать людей, любых, каких угодно, но желательно, все-таки, – своих.
Он шел медленно, почти не чувствуя вялых своих закоченевших ног, которыми неуверенно, как слепой, нащупывал под собою бетонку, не видя почти ничего перед собою, выставив вперед свободную руку и бережно спрятав на груди кулак с гранатой. Он не думал ни о чем. Если бы он сумел каким-то образом вернуть себе способность размышлять, он наверное, думал бы только о том, что эта ночь – проклята и ее ему ни за что не пережить.
Страх тихо глодал его, и он пел: «Куковала та сыва зозуля… ранним-ранцем да ой на зари…» Он пел, стараясь подражать интонациям мамы, он не знал украинского, он просто помнил все это наизусть – и слова, и мотив, и интонации. «Ой заплакалы хлопцы-молодцы… гей-гей, тай на чужбине, в неволи-тюрмы…» Здесь он забыл слова и начал сначала. Он верил, что это должно ему помочь. Страх в нем уже сделался сильнее рассудка.
И ничего не происходило. Видимо, заклинание имело силу.
Потом, когда туман вдруг начал рассеиваться, когда проявилась на небе и повисла над черной стеной зарослей обгрызенная мутная Луна, он – ни с того ни сего – вспомнил давно сочиненную им и давно забытую песенку на какой-то туристский мотивчик:
Почему там оказались вместе медведи и слоны? Кто такие эти «мы»? Когда-то песенка эта была совершенно конкретна, он это ясно помнил, но теперь все стерлось, все выветрилось, все стало – ни о чем. Или – о чем угодно. Например, о нем. Об этой бетонке. Об этом тусклом огрызке космической беды над косматыми зарослями. И о самих этих зарослях, где водится кое-что похуже медведя, хотя, слава богу, и поменьше слона…
Какие собаки? Охотничьи? Или упряжные?.. Где он – этот Медвежий хребет (а также послушно всплывающие по ассоциации: Вшивый Бугор, Грибановская Караулка, Сто Вторая Разметка)?.. В каком году, хотя бы, вспомнить, все это было?.. Я никогда в жизни не ходил на охоту. Сашка Калитин был у нас охотник, но большей частию – на уток да глухарей, причем тут медведи?..
А что если это – про нас с Виконтом? Он ухмыльнулся и вдруг снова почувствовал фальшивые свои усы – мокрую вонючую паклю под носом. «Стрелял в слона, попал в меня…» Недурно. В этом явно что-то есть. Виконт всегда считал, что наше воображение больше нашего мира: все, что придумано, – существует. Каждый стих – вместилище Истины. Просто нам не всегда дано понять, какой именно и о чем… Мы ведь знаем гораздо больше, чем понимаем. Это и беда наше и счастье в одно и то же время…
Вот уж это – точно. Как закон природы. Ни убавишь, ни прибавишь: кусает. Не надо, Виконт, попросил он. Я все равно с тобой, я – твой навсегда. Хотя гадюшню эту твою, если Бог даст, расточу. Потому что – нельзя. Потому что есть вещи, которые – нельзя. Есть вещи, которые нужно, очень нужно, но в то же время душераздирающе нельзя. Мы не всегда умеем объяснить. Понять. Сформулировать. Надо стараться. Обязательно надо стараться. Но даже если ни понять, ни сформулировать не удалось, надо почувствовать (просто грубой шкурой души): это – нельзя.
