Отдать душу - Гравицкий Алексей Андреевич (мир бесплатных книг .TXT) 📗
— Отдай мне свою боль. — Он почувствовал некоторое сопротивление и тут же поспешно добавил: — Зачем она тебе? Отдай ее мне, поверь, это не самая большая потеря. Я знаю, иногда хочется отдаться этой тоске, хочется попасть под ее власть, насладиться безысходностью. Нет, это не мазохизм, это не плод моего больного воображения. Люди действительно иногда хотят этого, я знаю. Но чаще они хотят покоя, счастья, а счастья не может быть без радости. А радость и боль, согласись, вещи прямо противоположные.
Теперь он чувствовал сомнение, но контакт не прервался. Кирилл заторопился, хотя этот ускоренный темп был заметен только ему, со стороны же голос его звучал так же тихо, вкрадчиво и умиротворенно:
— Отдай мне свою боль, отдай печаль, тоску, грусть. Отдай ощущение собственной никчемности и безысходности. Поверь, это не большая цена за счастье и покой. Боль только ноет и дергает что-то внутри тебя, минута полного покоя куда ценнее этого бесконечного дерганья, а я предлагаю не минуту, а куда больше.
Он вдруг наткнулся на такую сильную волну сопротивления, что чуть не прервал контакт. Это сопротивление он чувствовал и раньше, люди таким образом пытались доказать, что они могут сами справиться со своей болью, да еще и принять на себя его боль. Появился соблазн избавиться от своих и чужих тревог, но Кирилл подавил желание. Однажды он проявил слабость и выплеснул на клиента всю тоску, горечь и боль, что скопил в себе за годы работы. Клиент умер от разрыва сердца прямо на месте, а вся выплеснутая им боль вернулась к нему в удвоенном размере. Был страшный скандал, но… Но сейчас не об этом.
Кирилл напряг волю, попытался не подавить, но увещевать чужую. Голос его теперь гипнотизировал, приковывал к месту:
— Отдай мне свою боль. Отдай мне свои горести, отдай тоску. Отдай печаль. Они не нужны тебе, они — болезнь. Я — доктор, я вылечу. Отдай! — Он вдруг запнулся и тихо добавил: — Если хочешь.
Но барьер уже был сломлен, все дерганья, переживания, неуверенности скопились на кончиках ее пальцев и потекли в него, стали дергаться, ныть и рвать его душу. Поток становился все сильнее и увереннее, когда вдруг резко остановился.
— А он? — тихо, почти не слышно прошептала девушка.
— Подумай, а он тебе нужен? Он и пальца твоего не стоит, — устало сказал Кирилл то, что говорить был не должен.
Некоторое колебание, потом резкий, уверенный, смелый поток. Тревоги и страдания уходили из нее, пока не вышли до капли. Лицо ее разгладилось, становилось увереннее и спокойнее с каждым мгновением, в то время как лицо Кирилла стало едва различимо, но тоскливее, приобрело новый оттенок грусти.
Михаил спустился в темный переход метро, пролетел сквозь турникет, бегом спустился по эскалатору, проскочил в закрывающиеся уже двери вагона и плюхнулся на сидение. В голове звучал истеричный голос одной дамочки, с которой двадцать минут назад он имел нелицеприятный разговор. Дамочка была мамашей одного балбеса подросткового возраста. Мамаша долго распалялась, кричала, брызжа слюной. Михаил вспомнил последнюю ее реплику:
— Я найду на тебя управу, сектант вонючий, — грозно крикнула она, прежде чем за ней с грохотом захлопнулась дверь, да так, что со стены посыпалась штукатурка.
Михаил улыбнулся. Надо же, сектантом назвали. Ну да, он вел беседы с милыми цветками жизни, еще не успевшими переродится в такие вот, как эта мамаша, ягодки, но сектант? Да еще вонючий? Нет, у него сейчас здесь другая цель, другая миссия. И никаких сект он в этот раз здесь не устраивал, хотя мог бы, но работа прежде всего. Михаил хмыкнул. Надо же так все переиначить. А еще его богомерзким ублюдком назвали. А чего скрывать? Было. Но если он богомерзкий, тогда… Впрочем, это не он, а здешние обитатели переиначили идеи Божьи.
Поезд остановился, механический голос сообщил название станции. Михаил вскочил и выбежал из вагона.
Кирилл шел по улице. Моросящий дождь дополнял его настроение. Это настроение не отставало от него вот уже пятнадцать лет, ровно столько, сколько он принимал на себя чужие беды. Прохожие шарахались от него, перебегали на другую сторону улицы. Еще бы, ведь он разговаривал сам с собой.
— Слушай, — заворочалось что-то внутри него.
— Опять?
— Снова. Оставь это, а то тебе же будет хуже. Зачем ты отнял у этой девочки ее страдания?
— Она не могла больше жить с ними, еще чуть, и она покончила бы с собой.
— А тебе что с того? Она не хотела расставаться со своею болью. Ты нарушил правило, ты отнял, отнял против желания.
— Я знаю. Но теперь она будет жить, будет жить счастливо, а про то, что у нее была боль, она и не вспомнит.
— Ну знаешь, ты хочешь прыгнуть выше головы. Это не в твоей власти. Перестань, или я прекращу это механически!
— Ты не посмеешь еще раз, — голос Кирилла дрогнул.
— Ха-ха, три раза. Я уже слышал это от тебя. Вот увидишь, я сделаю это, если ты не откажешься от своих бредовых идей.
— Но я не откажусь. Они не должны мучаться. А я могу избавить их от мучений.
— Они будут мучаться так и столько, сколько им положено. Я так сказал, и так будет.
— Нет, так не будет. Пока это в моих силах, я буду исправлять твои ошибки.
— Я предупредил тебя. У тебя есть время до завтрашнего утра. Думай. Если не отречешься, то придется произвести физическое вмешательство.
Михаил вбежал в просторный зал, подлетел к кассе, протянул деньги:
— Студенческий, пожалуйста.
Бабулька-кассирша высунулась из своего окошечка, как рак из раковины, недоверчиво посмотрела на здоровенного Михаила, с еще большим недоверием воззрилась на его огромную черную бороду.
— Документы, — в ее голосе звучало сомнение.
Михаил вытащил из кармана потертый студбилет, сунул его в окошечко. Кассирша внимательно посмотрела на фотографию, на бородатого студента, изучила печати, росписи. Так уж устроены люди, что привыкли верить бумажке, а не своим глазам. Бабулька протянула билетик, студбилет и сдачу.
— Благодарю, — улыбнулся Михаил.
Он отлетел от кассы, будто его ударило током, в три прыжка перемахнул мраморную лестницу, сунул старенькому смотрителю билетик и побежал в направлении, которое указывала табличка с надписью: «НАЧАЛО ОСМОТРА».
Кирилл скинул халат и опустился на кровать. Рядом лежала жена, та женщина, которой казалось, что понимает его боль. Наивная.
— Кир.
— У?
— Повернись, когда я с тобой разговариваю. Я не могу говорить со спиной.
Он повернулся:
— Чего?
— Кир, мне страшно. Зачем тебе это нужно?
— Это нужно не мне, это нужно людям.
— Черт тебя задери! — взорвалась жена. — Твои люди приходят и уходят, они забывают тебя. Ты даже благодарности от них не слышишь.
— Мне не нужна благодарность.
— Кир, миленький, но они уходят от тебя счастливыми, а ты… Я одна вижу, как ты тускнеешь день ото дня. Кто тебе сказал, что ты должен принять на себя все беды людские? Кто сказал, что ты должен переживать за них их боль?
— Никто. Наоборот, все говорят, что я этого делать не должен.
— Тогда зачем? — недоумевала она.
— Так надо. Я знаю, что, кроме меня, этого никто не сделает.
— Ты… ты… ты как Христос, который искупает грехи всего мира.
— Или как Будда, что ощутил связь с каждой молекулой этого мира. А может, я и есть Будда, Христос и многие другие?
— Все шутишь? И шутки у тебя такие же… А ты, между прочим, за последние лет десять ни разу не улыбнулся.
— Ты хочешь, чтобы я улыбнулся?
— Да, — шепнула она.
— Ладно.
Кирилл посмотрел на жену, попробовал растянуть губы в улыбке, но улыбка получилась вымученной и горькой.
— Кир…
Жена заплакала. Он провел рукой по ее щеке, хотел произнести какие-то слова успокоения, но слов не было. Она не заметила, как ее ладошка оказалась зажата в его ладонях.
— Отдай мне свою боль. Отдай печали, тоску, скорбь. Отдай все то, что скопилось в тебе и мучает тебя. Отдай, оно тебе не понадобится. Поверь, это не большая потеря, тебе будет легче. Я знаю, верь мне.
