Диктатор - Снегов Сергей Александрович (книги без регистрации .TXT) 📗

— И я об этом ничего не знал! Своеобразно вы понимали роль своего заместителя, Гамов!

Гамов пожал плечами.

— Суд даст ответ на причины утаивания от вас моих действий.

— Только ли от меня? — Я обратился сразу ко всем: — Кто еще знал, кроме Гонсалеса и двух редакторов, что Гамов планирует после победы суд над собой и заранее намечает, кто какую позицию займет в суде?

Все члены Ядра дали отрицательный ответ. Я подвел итоги:

— Мы услышали совершенно невероятное предложение. Президент объединенного мира в качестве первого своего государственного акта издает указ о суде над собой. Думаю, Гамов, на этом можете закончить наше удивительное совещание.

И тут слово взял Гонсалес:

— Подождите закрывать Ядро. Гамов взял все возможные преступления на одного себя. Он не собирается никого обвинять, он только самообвинитель. Но я был больше чем помощником Гамова — его рукой. Как и он, я должен предстать перед судом.

— Вы о чем говорите, Гонсалес? Перед каким судом?

— Перед тем судом, который будет судить Гамова. Перед судом, который я сам возглавляю.

Мне было не до смеха, но я рассмеялся. Никто не поддержал моего неестественного веселья. Очень много грозных следствий вытекало из самообвинений Гонсалеса. Любой из нас, оставаясь помощником Гамова, имел самостоятельность в своей области, хоть и не мог выспренно назвать себя рукой диктатора.

— Гонсалес, вы городите чушь! Вы идете дальше Гамова в нагромождении несуразиц. Он себя только отдает под суд, то есть в чужие руки, вы же собираетесь устраивать собственный суд над собой, то есть вручаете себя в свои же руки. Какая здесь возможна объективность?

Гонсалес усмехнулся новой для меня усмешкой. Правда, она и раньше, бывало, изредка появлялась на его лице, немного печальная, очень человечная, только она казалась мне лицемерной: я так ненавидел Гонсалеса, что все в нем виделось мне отвратительным. А сейчас улыбка эта объяснила, что нет нагромождения несуразиц, а есть очень серьезное решение, и нельзя подозревать, что он, обвиняя себя, намерен себя выгораживать.

— Наш руководитель отвергает доктрину «победителей не судят» и, сам победитель, потребовал суда на собой. Я последую его примеру.

— В качестве одного из победителей в войне?

— В качестве победителя гораздо более безусловного, чем сам Гамов.

— До сих пор мне казалось, что я что-то понимаю…

— Вы сейчас все поймете. Всякий суд — это война, причем во многом сложней схватки армий, ибо он не двухсторонний, а многомерный. Защита сражается с обвинением, это одно обличье суда. И одновременно и защита, и обвинение сражаются с судьей за его душу, за его окончательное решение. Одна из сторон — защита или обвинение — должна неминуемо проиграть, такова природа суда. Но судья, что бы он ни решил, всегда победитель, это тоже природа суда.

— Вы хотите сказать, что всегда являлись победителем, когда выступали в роли верховного судьи, ибо решения ваши были окончательными?

— Именно это. А сейчас, являясь победителем в любом суде, я, как и наш руководитель, предаю себя суду. То, что я не только предаю себя суду, но и сам буду судить, не так уж важно.

— Все же парадоксально. Итак, вы судите Гамова и себя в качестве одной из его рук. У Гамова, однако, две руки. Какой вы себя считаете — правой или левой?

— Это имеет значение?

— Немалое. Я тоже считаю себя одной из рук диктатора. И всегда был уверен, что моя роль — быть его правой рукой.

Он усмехнулся.

— Согласен на роль левой руки. Что из этого следует?

— А то, что вы бросаете мне вызов. Если левая рука согласна идти под суд за совершенные ею проступки, то правая не может остаться в стороне. Ибо и та, и другая одинаково выполняли волю своего хозяина. Вы требуете, не называя этого прямо, чтобы и я согласился идти под суд.

Он огрызнулся:

— Могу и прямо предложить, если вам нужно.

— Не надо. Ясно и так. Я принимаю ваш вызов и согласен идти под суд. Достаточно троих подсудимых, или привлечем к ответственности еще других помощников? Не только голову и руки, но и ноги, и легкие, и желудок?..

Гонсалес даже передернулся от возмущения.

— Ни Гамов, ни я не превращаем наш суд в игру острот!

— И я не буду. Гонсалес, мы приняли невероятное до бессмысленности решение. Нужен механизм его осуществления. Предлагаю вам сочинить такой механизм. Можете не торопиться. Думаю, ни одного из нас троих не терзает желание срочно сунуть голову в петлю. Доложите свои идеи, когда приведете их в систему. Гамов, пора закрывать Ядро.

Гамов во время моей перепалки с Гонсалесом не проронил ни слова. Зато его передернуло еще больше, чем Гонсалеса, когда я пустился в рассуждении о виновности таких членов тела, как ноги, легкие и желудок. Не сомневаюсь, он вдруг увидел, что его трагическая идея самообвинения может рассматриваться и как предмет, достойный осмеяния. Трагическое он хотел испытать, смешное было непереносимо. Обычно Гамов покидал Ядро одним из последних, сейчас он удалился первым. За ним ушел Гонсалес, молчавшие до того члены Ядра обрели голоса.

— Как понимать предложение Гамова? — спросил Джон Вудворт. Он очень редко признавался в непонимании, в подобных случаях предпочитал молчать — профессиональная черта дипломата.

— А вот так и понимайте — по случаю своей победы наградим себя за великий успех самооплевыванием, — огрызнулся Готлиб Бар.

Пустовойт жалобно воззвал ко мне:

— Андрей, я ничего не понимаю — что будет?

— Будет только то, что будет, — и ничего сверх того, — сердито ответил я. Меньше всего мне хотелось раскрывать свое состояние сентиментальному Николаю Пустовойту.

Уже за дверью я раздраженно попенял Павлу Прищепе:

— Я всегда был уверен, что ты мастер разведки. Как же мы пропустили, что наш руководитель сходит с ума?

Павел возразил:

— Не он один. Ты тоже подыграл ему, а не опроверг его безумия. И вообще вы с Гамовым поставили меня разведывать дела наших противников, а не ваши собственные душевные катаклизмы. Я не следил за Гамовым, за тобой — тоже.

— Очень жаль, что не следил за нами, меньше было бы неожиданностей, — вырвалось у меня.