Камень, ножницы, бумага - Макдональд Йен (бесплатные книги полный формат .txt) 📗
– Компьютерное оборудование находится на борту у робота – это мой Одджоб, мы связаны с ним в реальном времени через мегафлексный инфракрасный канал. Микрокамеры располагаются на головной повязке. Видишь, я далеко ушла от Умберто Бочиони.
Мост через Бухту выкорчевал из земли свои ноги (в ботинках) и отправился в пляс по Окленду, пока пятнадцатилетняя девочка нашептывала длинные, похожие на лабиринт мечтания в ухо Этана Ринга. Лука протащила его через ворота крытого рынка, превратившегося в изукрашенный идеограммами ряд зубов, в заглатывающую неоновую утробу. Внутри освещенные биогазом киоски с подвесными лотками еды и курева стали вдруг пульсирующими органами некоего посткибернетического тела; шумные толпы, кричащие на дюжине различных юго-восточных диалектов, обернулись скопищами тромбоцитов, макрофагов и антител. А сверху звучал голос человека, описывающего фантастическое путешествие под геодезическими линиями собственной кожи. Этан Ринг закричал:
– Ты больная женщина, Лука Касиприадин!
– Но ведь это же не мои фантазии, – прокричала она в ответ. – Это мечта одного несчастного идиота, жертвы СПИДа. Мечта о последнем путешествии доктора фармакологии и магистра искусств в собственное тело, чтобы излечить болезнь, которая теперь скорее всего уже спровадила его на тот свет. Понимаешь, они все живые! Реальные! Наберите 0898 FANTASY и после гудка оставьте все ваши самые темные мечты, самые яркие надежды, доверьте их Луке; абсолютная конфиденциальность гарантируется.
– Правда, ты разметываешь их над тремя городскими кварталами, и люди платят деньги, чтобы подсмотреть их сквозь маленькую дырочку у них в головах.
– Они все в курсе, что я собираюсь делать с их фантазиями. За три месяца работы открытой линии я получила пять тысяч звонков. Разбудила в населении прибрежной полосы глубокую потребность в признаниях. Ты думаешь, я сошла с ума – слышал бы ты кое-что из того, чем я не воспользовалась! Мне нравится думать, что некоторые из моих источников придут и посмотрят и поймут: их откровенность поможет другим несчастным, замученным депрессией идиотам.
– Даже для тебя это уж очень слабое оправдание.
– Но разве не справедливое?
Сморщенный, пронизанный неоном анус крытого рынка, словно фекалии, вываливает их вместе с желтым роботом Дорнье к подножию двадцатиэтажного здания Первого тихоокеанского банка, преображенного чьей-то больной фантазией в обнаженного двадцатилетнего юношу со сказочными мускулами и черными шелковистыми волосами. Пока голос женщины пятидесяти с чем-то лет шепчет сладкую сексуальную ерунду под аккомпанемент реконструированной Джулии Эндрюс, исполняющей порнографическую версию «Любимых вещей»: («Голые черные моряки, кто вас связал плетями?»), провода срываются со своих мест, извиваясь, щелкают, как бичи, и узлом обматываются вокруг напрягшегося левиафана.
– Гребаный ад! – бормочет Этан Ринг, вспоминая человека в шейкеровском кресле в деревянном домике на окраине Сан-Франциско.
Вперед: сквозь Страну чудес, Диснейленды и маленькие Аркадии размером три на два квартала, сквозь небеса и адские муки, сквозь метель долларовых купюр, от которой пальмы пригибают друг к другу пушистые верхушки и слаженно напевают старые добрые песни, а соборы взлетают, как готические ракеты, в небо, где дефилируют дамы в стиле Джорджа Мелье, наряженные в костюмы комет и метеоров. Вперед, к залитой светом Койт Тауэр, в экстазе обратившейся в кромлех-гриб-фаллос Иеронима Босха среди танцующих нимф, летающих акул и по-гусиному ступающих журавлей, где она его поцеловала. Очень жестко. В губы. И просунула ему в рот язык.
– Я могла бы связать тебя веревкой, – отдышавшись, проговорила она и вытащила микрочип из отверстия в его черепе. И все… В легком облачке карамельного цвета пропали все сны, мечты, фантазии. – Этан, прости меня. Прости мне все эти годы. Я просто трусиха. Я – как Будда. Мне нравится думать, что я живу в совершенном мире без боли и страданий, в искусственном мире искусства. Потом приходит первый болезненный сигнал, и я нажимаю клавишу «esc». Черт подери, даже для меня это очень слабое оправдание. О'кей, Этан Ринг, вот она я, если ты меня пожелаешь. – Она хлопнула по желтому панцирю Дорнье-робота. – Убирайся к чертям домой, Одджоб.
В тайском ресторане на сампане они ели что-то запеченное в фольге. На кебе-мопеде они проехали по старинному итальянскому кварталу, немного менее старому вьетнамскому, чуть более новому индонезийскому, новому северо-австралийскому и новейшему кварталу, где селился всякий сброд – белые выходцы из южных штатов, к мосту, где приказали водителю подождать, а это означало, что они не собираются дойти до половины и броситься в океан. Они пили бурбон в каком-то баре и напились, но несильно. Они вернулись в номер Этана на крыше гостиницы и насладились зрелищем евклидовой геометрии городских улиц, разрезанной мандельброцианской математикой залива.
– Наверно, здорово стоять у этого окна голышом… – говорила Лука, сидя на его кровати и возясь со своими ботинками. Этан выскользнул из пиджака пароходного шулера и парчового жилета и как раз расстегивал пуговицы на жемчужного цвета рубашке, когда она заметила:
– Дело пойдет быстрее, если снять перчатки. Пауза. Шипастый кулак летит ему в грудь и вырывает сердце.
– Этан, что ты сделал со своими руками, Этан?
И он рассказал. Его голова гудела от белого рева, пока он рассказывал ей, что сделал со своими руками, с собою, с тем человеком в шейкеровском кресле. Он стоял у окна и смотрел, как прозрачные дирижабли с голограммами холодного газа, рекламирующими диетическую колу, «Фольксваген-G.M.», и пятнадцатый канал плывут над прекрасным городом, стоял, пока не услышал, что за спиной щелкнула и захлопнулась дверь.
Настоящий огонь, горящий у меня в глотке. Я кашляю, отплевываюсь, огонь устремляется в легкие. Я изрыгаю фонтан слюны, мокроты и огня.
– Все в порядке, Эт. Успокойся. – Еще одна волна жидкого огня у меня на губах, в глотке, в трахее. Отдаленные, односложные звуки. На японском. – Старое доброе виски, Эт. От шока.
Мас. Мой голос дребезжит, как старая трещотка. Я отталкиваю стакан.
– Теперь ты в порядке. Супруги Танацаки сказали, мы можем побыть здесь, пока ты не сможешь двигаться дальше.
Шарю за своим правым ухом, пальцы натыкаются только на пластиковый диск пустого гнезда. Прикосновение уплотняет размытое цветовое поле вокруг меня, превращая его в предметы: прямоугольник света – это окно, наполненное бетонным небом; ромб вишневого и сиреневого цвета – неоновая буква, кружок в нижнем правом углу светящегося окна – этикета: «ОХРАНЯЕТСЯ КОМПАНИЕЙ «ТОСА СЕКЬЮРИТИ ИНКОРПОРЕЙТЕД»». Я пытаюсь подняться с постели; рука Маса на моей груди.
– Тихо, тихо, Эт. У тебя был настоящий шок.
– Мас…
– Ты упал с велосипеда. Ударился о колею. Ты несся, как… Как будто одержимый демонами. Чудо, что тростник не проткнул тебя насквозь.
Собаки. Поле сахарного тростника. Теперь я вспомнил. Молодая женщина – восемнадцать, около двадцати – входит с чайным подносом.
– Фермер положил тебя в кузов пикапа и доставил сюда. Тебя всего трясло. Как от удара. Или как при эпилепсии.
Таковы условия сделки. Вы используете его, оно использует вас, и с каждым разом все больше. Я беру чашку чая в ладони, вдыхаю его чистый, здоровый аромат.
– Я вызвал ее, Эт. Она наймет машину и к утру будет здесь. Она поможет тебе.
Она? Я хочу спросить: она? Но у моей постели появляется пожилая женщина и начинает приклеивать к акупунктурным точкам моего тела кусочки пластыря с успокоительными пилюлями. Она?
Библейские рассказы для буддистов. Добрый самаритянин нашел у дороги изможденного путника и привел его на постоялый двор. За триста двенадцать лет со времени, когда Руидзы Танацаки Первый узрел лик Дайцы, явившийся ему в чайных листьях на дне чашки, и открыл чайный домик для поддержания сил усталых хенро, множество поколений пристраивали, увеличивали и расширяли его, и теперь эта «танацакия» является великолепным образчиком мотеля-закусочной-гаража-сувенирной лавки-газозаправочной станции-аптеки-бани-парикмахер-ской-караоке-бара-борделя-дома свиданий, то есть истинным, настоящим вкладом в архитектуру придорожных строений. Его бы целиком, ничего не меняя, поместить в музей, вместе со всем пестрым, многоязычным семейством Танацаки – представителями десятого – двенадцатого поколений, для отрады и просвещения их будущих, наверняка менее совершенных потомков. Разыскивая Маса в послешоковом тумане среди закоулков, пристроек, тупичков и коридоров, я чувствую себя каким-то призрачным животным, покачивающимся в сюрреалистическом ковчеге на волнах истории. Я то и дело попадаю все в тот же бар, где группа коммивояжеров, сняв пиджаки, произносит бесконечные тосты во здравие друг друга и подтягивает модным песенкам включенного поп-канала. С каждым разом они выглядят чуть более пьяными и чуть больше фальшивят.
