За веру, царя и социалистическое отечество - Чадович Николай Трофимович (прочитать книгу .txt) 📗

Запах кизячьих костров, жареного мяса и кислых овчин разносился ветром далеко по степи, даже дальше, чем рев верблюдов и конское ржание.

Послов в лагерь не пустили, велев оставаться на том самом месте, где они встретились с печенежской конной стражей, но при этом не разоружили, не лишили коней и даже злым словом не обозвали.

Печенеги были, конечно, дикарями, но неписаные степные законы чтили свято, в особенности те, что защищали послов и вообще всяких переговорщиков. Любой, проливший их кровь, покрывал себя несмываемым позором. Зато обмануть посла враждебной стороны считалось чуть ли не доблестью.

Длительность срока, который Добрыня и Сухман должны были провести в ожидании аудиенции, определялась степенью уважения к их номинальному сюзерену князю Владимиру. Иногда послов принимали тотчас, иногда заставляли ждать неделями. Впрочем, в условиях военного похода все сроки обычно сокращались.

Тихий светлый вечер тянулся нестерпимо медленно, и Добрыня продолжил сочинение героической песни, которая спустя много веков должна была превратиться в былину, утеряв при этом и мотив, и размер, и рифму, да и сам смысл.

Превратности пути, схватку с печенегами и единоборство с Сухманом он опустил ради краткости (все равно потом певцы-сказители добавят от себя массу ненужных подробностей), а перешел непосредственно к описанию текущего момента.

Получилось вот что:

– А что нас в шатре ждет, ты наперед предречь не можешь? – поинтересовался Сухман.

– Покуда не могу. Хотя несколько разноречивых куплетов уже заготовлено. После встречи с Ильдеем выберу какой-нибудь самый подходящий… А как твоя память, Тороп? Часом не подводит?

– Все тютелька в тютельку помню. Кое-что могу и от себя добавить, – скромно признался Тороп.

– Этого я и опасался, – с досадой молвил Добрыня. – Как раз отсебятина в таких делах и недопустима. Представляешь, что будет, если каждый переписчик начнет произвольно править Святое Писание?

– Прости, боярин. Случайно вышло. В твою песню мои слова не попадут, животом клянусь.

– Тогда спой. Вижу, что невтерпеж тебе.

– Только наперед прошу не обижаться. Злого умысла не имел, так уж слова сложились, – откашлявшись, как заправский певец, Тороп затянул порочным тенорком:

Добрыня это творение, конечно же, отверг. Причем судил весьма строго и нелицеприятно:

– Ни в склад, ни в лад. Неча вороне с соловьями тягаться. А за недозволенное стихоплетство получишь дюжину плетей. Напомнишь мне, когда в Киев вернемся.

– Горька доля подневольного человека, – пригорюнился Тороп. – И слово лишнее не молвишь, и песню душевную не споешь…

Беседу слуги и господина прервал крик черноризца Никона, выставленного в дозор:

– Скачут, скачут! К нам печенеги скачут!

Действительно, со стороны лагеря приближался отряд богато разодетых стражников, каждый из которых сжимал в свободной руке развевающийся бунчук.

– С почетом едут. Словно на свадьбу вырядились, – заметил Сухман. – А уж сколько конских хвостов над ними реет, просто загляденье…

Хана Ильдея по печенежским меркам можно было назвать просвещенным правителем – как-никак, а среди двухсот его законных жен числились и гречанки, и киевлянки, и свейки, и аравитянки. В таких обстоятельствах невольно станешь полиглотом и обретешь философский взгляд на жизнь.

Послов он принял в кибитке из белого войлока, где до того вершился суд, по печенежским обычаям закончившийся немедленной расправой, о чем свидетельствовали свежие брызги крови на стенах и брошенная на видном месте плеть-семихвостка, на которой, говоря языком криминалистов, сохранились явные следы совершенных насильственных действий.

Впрочем, все это могло быть лишь инсценировкой, предназначенной для устрашения послов. Хотя устрашить чем-либо Добрыню и Сухмана было весьма проблематично, о чем Ильдей должен был знать заранее.

К этому времени богатыри уже расстались со своим оружием и прошли обряд очищения, состоявший из трех этапов – обмахивание полынным веником, обрызгивание кобыльим молоком, смешанным с кровью гадюки, и окуривание дымом (хорошо хоть, что не кизячьим).

Послы первыми поприветствовали хана и сложили на видном месте скромные подношения князя Владимира – честные [52] каменья, выковыренные из его венцов, ожерелья, снятые с жен, жалованные гривны, прежде принадлежащие без вести пропавшему Блуду, самокатный [53] жемчуг, попросту не замеченный Торопом во время кражи.

Мельком глянув на эти побрякушки, в общем-то, не достойные ни дарителя, ни одариваемого, Ильдей ради приличия осведомился:

– Как живешь-здравствуешь, Добрыня Никитич?

– Горюю, – ответил богатырь, приходившийся хану какой-то дальней родней по матери.

– А ты, Сухман Одихмантьевич?

– Тоже горюю, – тяжко вздохнул Сухман, чья кровь вообще была на четверть печенежской.

– Почему же вы горюете, славные витязи? Почему жизни не радуетесь?

– Как же нам, великий хан Ильдей Ильдеевич, не горевать, не кручиниться, ежели ты войной на Киев-град идешь. Разве мы тебя чем обидели? Разве мы твоих людишек ущемляли? Разве порчу на твой скот навели?

– Буду я ждать, пока вы меня обидите! – фыркнул Ильдей. – Время подоспело, вот и иду на вас… Скоро двадцать лет будет, как я в ханской кибитке сижу. За это время семь раз ходил на Киев и шесть раз Киев ходил на меня. Окромя того, я совместно с Киевом четырежды ходил на хазар, дважды на греков и столько же на болгар. А однажды вместе с хазарами, болгарами и греками едва не взял ваш город приступом. Вы тогда, помню, златом откупились. Десять возов нагрузили… И вы еще спрашиваете, зачем я на вас иду. Такова жизнь, славные витязи.

– А нельзя ли нам, великий хан, полюбовно договориться? – В голосе Добрыни появились такие несвойственные ему заискивающие нотки. – Свои ведь люди. Который век бок о бок живем.

– Почему бы и не договориться, – ухмыльнулся Ильдей. – Десять возов злата я на сей раз требовать не буду, а на пяти, так и быть, сойдемся. И это, заметь, только из уважения к тебе, Добрыня Никитич.

– Пять так пять. Торговаться в подобном деле не пристало. Однако, великий хан, придется тебе с годик подождать. Нужда у нас пока великая. Оскудела казна. А как только князь Владимир дани-выходы со всех подвластных ему земель соберет, так сразу и откупится. Еще и пеню за просрочку добавит.

– Как же, дождусь я через год вашего откупа! – возмутился Ильдей. – Я ваших ратей по весне дождусь, это уж точно!

– Дабы все сомнения отвести, давай заключим вечный мир сроком на три года. В залог князь Владимир своих сыновей пришлет. Кроме того, наперед получишь десятину от всего нашего достояния. От коней, от рогатого скота, от мехов, от холста, от паволок, от зерна, от столовой посуды, от бортнического промысла, от невольниц. Неужто такие условия для тебя не любы?

– Знаю я наперед все ваши условия! – презрительно скривился хан. – Русский человек только обманом и живет. Сыновей князю не жалко, у него их без счета. Скот дадите негодный, коней старых, меха порченые, паволоки ветхие, посуду битую, меды прогорклые, зерно пополам со спорыньей, а невольницы ваши, от чуди и мери взятые, хуже диких зверьков. Никакой от них услады. Нет, не согласен я на такие условия! Лучше сам в Киев приду и возьму все, что мне глянется.