Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах) - Давыдова Александра (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Тут уж сердце просто остановилось у его груди. Тамара шептала заполошно-быстро, горячо, совершенно по-человечески, и он сам не мог понять, откуда на них эта одежда, и зачем, и почему терпеть такое неудобство, и находил ее губы, и кожу на шее, и ключицу, и напряженную вздымающуюся грудь.
Они долго и неистово молчали друг с другом. А поутру Влад не нашел вещей Тамары.
Ушла она, оставив коротенькую записку.
«Прощаю тебе и то, что сделаешь потом».
— А я? — безнадежно спросил Влад у кого-то, кто вливал и вливал в серынь сумерек розовую кровь зари.
5
Максимка резво заряжает оружие. Мал еще.
Впереди корабля несется вал шуги, все быстрее смерзающейся в огромный клинок. Вряд ли в туче найдется цель для такого оружия. Оно для другого.
Спустя некоторое время я спрыгну на ледяной полумесяц и уже там смогу ударить в полную силу. Когда и если понадобится. Первым обычно бьет Тоха — и охулки не дает.
На палубу выкарабкивается Талек. Впереди срез событий расширяется, переходя в единственный известный нам родничок нового мира. Возможно, где-то существуют и другие младенческие темечки, доступные для славного удара, но может статься, что их уже нет.
Если мы взорвемся здесь, то просто разломаем игрушку ученых мужей. Но если сумеем забраться в родничок, тогда можно будет переделать ее на наш собственный лад.
Туча вырастает до немыслимых размеров, на мгновение мне кажется, что это прорываются в срез Древние. Я боюсь почти до обморока, в том и состоит мой дар.
Страх и лень — силы, что довели нас всех до нынешнего момента, что свернули плоскость в шар, сцедили флогистон и похитили хрусталь небес. Двигатели прогресса. Сердце, смысл и сила Научно-технической Революции.
***
— А тада, наука? — спросил Витька-тракторист, жуя огромный ломоть хлеба с салом. Слушал он душевно, вылупив глаза и потрясенно кивая. Влад редко решался рассказать хоть малую часть своих скорбей, но только не здесь.
Вечер запал роскошный, прохладный, душистый, травы переговаривались по-над рекой. Стало слишком темно для работы, и пахари собрались в полевой стан, похлебать борща и послушать баек. Здоровенный сом с трех мужиков шел за первосортную завирушку, но и похождения мелкотравчатого учителя со школы, пытавшегося выбиться в академики, встречали ничуть не меньшее одобрение.
Не говорить никому и ничего Влад не сумел бы. А так — молчать только о Тамаре выходило как-то. Молчать и не спиться. Не разрушить себя вконец. Сберечь, пусть и не знаешь, чего ради.
— Сколько раз можно пытаться? — спросил Влад громко, надсадно. — Десять. Двадцать. Потом просто руки опускаются.
— Ага, — кивнул Витька, почесав голову. — Надо другое поле распахивать, раз это не родит.
Влад засмеялся, нет — загоготал. Звонко и весело бросил смех в лицо небу, так и не превратившему землю в обломок льда. Не жалел уже об этом, как давно перестал думать об утраченных возможностях в лаборатории.
Только горечь от потери Тамары обжигала, как и раньше, пусть и стала потусклей.
— Да вот и распахиваю, — сказал Влад, удерживая себя тут.
Засмеялись все, многие хлопали ладошами по лавкам: даешь, Лютый, огня, молодчага! Лютым в деревне прозвали Влада практически сразу — хотя норов старался не казать, наоборот, не отставал ни в гульбе, ни в работе. Пристало: Лютый и Лютый. Витька да пара товарищей, с которыми сошелся чуть ближе, звали иной раз под настроение «наукой». И это Влад тоже принимал с ухмылкой.
Спать улеглись рано: вставать ведь надо чуть свет. Весной день год кормит, угу. Влад провалился в сон, едва забравшись в стог, и даже когда выдернул оттуда распсиховавшийся Витька, не сразу понял, что сон этот уже пропал.
Перла река. С утробным грохотом поднимались волны, толкущиеся, будто разъяренное стадо. Вода бурлила черно и свирепо, подмывая берега, затопляя свежезасеянные поля. Вдалеке страшно и отчаянно ревели движками тракторы, спеша к деревне: предупредить, спасти. Безнадежно опаздывая, если поглядеть на прибывающую воду.
— Что за дрянь такая… — бормотал Витька чуть не со слезами. — Да как же это — такое…
Влад же смотрел на деревню, сонно помигивавшую огоньками в низинке за рощей. Промедлишь, думал он, и можно будет вообще не напрягаться. Сейчас или уже не надо вовсе. Горькое торжество от осознания собственной правоты оказалось гадким и пакостным на вкус. Мир не работал по-прежнему, вовсе даже не пришел в норму… и ценой этому могли стать люди. Влад с удивлением прислушался к себе и понял, что больше не делил народ на старородцев и прочих. Все заслуживали жизни. Все до единого.
Хрупнула ледяная корочка на прокушенной губе. Влад бросился вперед, будто в омут, широко раскинул руки, бросил перед собой всю обиду, тоску и жуть смертную. И на клокочущей пучине полыхнул заревом и разом простерся мощный панцирь льда. Сошел он только к утру, но к тому времени унялась и река. Слишком быстро, сказал бы Влад, спроси его кто. К счастью, никто не задавал подобных вопросов.
Несколько дней Влад проходил, будто на иголках, а потом Витька отвел его в сторонку и, смущаясь, сказал: ты это, наука… ты поспокойнее, а? Никто тебя тут не выдаст, знай. Мы не такие, добро не забываем, не то что…
Влад молчал, вспоминая, как видел по дороге сюда костры с телами старородцев, как дважды различил в сумерках громадные куски парящего хрусталя с привязанными урнами. Дивился, как далеко от дома нашел себе новый и настоящий.
Письмо от Федора Дьякова, Тамариного бывшего мужа, пришло только через месяц.
6
Итак, дагеротипия.
Нас там шестеро, я уже упоминал? Шестеро улыбчивых чертенят, ага, и еще там чувствуется рука нашего отца, твердая и любящая, как во всем, что он делал. Уж не знаю, за что нам дали такую фамилию… вернее, ему — мы-то получили по наследству и не поменяли, сколько бы детдомов ни разменяли.
Только на самом деле нас семеро, смотрите. Вот эта тень — она от мальчишки, который извивается в воздухе, отчаянно боясь и не желая признаваться. Он тоже один из нас — там, в том дне, который остался на дагеротипии.
Тем занятнее мы все выглядим нынче. Седые, покрытые шрамами звери. Гонимые и преследуемые, не имеющие места и права в мире, где все обязано подчиняться законам, изученным наукой. Всё и все. Подчиняться или не существовать.
Мы стоим на палубе, отчего-то дурашливо ухмыляясь. Смотрим, задрав головы, на тучу. Внутри находится корзина, удерживаемая парой пленных штормовых мастеров. Они почти на пределе, оно и понятно: кого, кроме нас, учили, как использовать силу крови на срезе? Никого.
В счет идут не они, а только один человечек. Тот, кто сидит на кресле и поневоле лыбится в ответ. Он готов убить нас и понимает, что мы вполне способны ухайдакать его, но улыбается. Он наш брат до сих пор. Сожаление, обращающее время вспять. Король драной вечности. Единственный, кто работал не с вещами, а с их началами и итогами. Единственный гад, кто в детском доме сразу выбрал себе другую фамилию и отказался быть Лютым, как все мы.
— Привет, — говорю я, — Тихонов! Слезай оттуда!
Он думает. Но говорит совсем не то, чего мне хотелось бы:
— Это мир, который сочинил я! И он работает!
— А ты, значит, полагаешь, что это во благо, да? — не выдерживает Талек.
И когда Максимка уже почти решает выстрелить, брат вдруг машет рукой, и туча начинает расходиться. Мы расслабляемся, обдумывая, как дальше вести беседу. Не сразу замечаем блокнот, в котором паршивец принимается стремительно строчить что-то.
Мы обрушиваемся все вместе, как когда-то, и штормовые выдыхаются, даже не задумавшись о сопротивлении. Но ни один из шестерых, честно сказать, просто не сумел бы опередить само время.
Вот зачем я и взял Максима.
Сначала долго, очень долго не происходит совсем ничего, только мрак и немного боли.
Потом появляется свет.
И он, братики, хорош.
