Кратер Эршота - Пальман Вячеслав Иванович (версия книг txt) 📗
Но и болота не останавливали строителей дороги. Они смело вскрывали топи, сыпали в воду, в дурно пах-нувшую грязь тысячи кубометров камня, гравия, стелили гати, вбивали сваи. И вот через предательские трясины пролегло в конце концов прямое, как стрела, шоссе с бело-чёрными рядами столбиков по обеим сторонам.
Шоссе уходит все дальше от города, от берегов Охотского моря на север, на восток и опять на север. Сотни и сотни километров в глубь материка.
По шоссе бегут машины, они везут горнякам и лесорубам, строителям и охотникам, механикам и звероловам, разведчикам и рыболовам — членам огромного коллектива севстроевцев — всё, что нужно им для работы и жизни в этом трудном, но богатом крае. Медленно движутся прицепы с разобранными экскаваторами, идут самоходом бульдозеры, грузовики везут лебёдки, ковши, котлы. То там, то здесь машины сворачивают на боковые дороги и скрываются в лесных распадках. И только по указателю, прибитому где-нибудь к столбу, можно узнать, что тут недалеко лесоразработка, завод или прииск.
Резвая полуторка полевой партии Ускова шла почти без остановок два дня и две ночи. Шофёр Семеныч спал в кабине час или полтора в сутки, останавливая машину где-нибудь у ручья. Просыпаясь, он выскакивал из кабины, обливался до пояса холодной водой и опять на целый день садился за руль.
К концу второго дня дорога заметно ухудшилась. Автомобиль пошёл совсем тихо. Когда машина останавливалась и Семеныч выключал мотор, удивляла странная тишина, царившая кругом. Не шумели ветвями деревья, не слышно было птиц и всего того весёлого гомона жизни, который так обычен в лесах. Что-то загадочное было в глубоком молчании природы. Становилось немного жутко и хотелось говорить шёпотом.
Однажды, проснувшись на рассвете, Петя почувствовал, что машина стоит. Снаружи доносились приглушённые голоса. Один — чёткий и выразительный — принадлежал дяде, Ускову. Другой — густой, неторопливый и окающий, какой встречается у волжан, — был незнаком
— Лошадей хороших получил? — спрашивал Усков
— Будто хороших… Все больше наши, полуякутки Маленькие, но выносливые. И до корму неприхотливые. Не знаю, будешь ругать меня, Василий Михайлович, или нет, но взял я вместе с табунком и жеребчика. Говорят, он хорошо табун держит. Норовистый, но строгий. Уж никакая лошадь не отобьётся: закусает, а не пустит. Чисто фельдфебель старорежимный, дисциплину в строю держит. Хоть и неспокойно с ним, но взял.
— Что ж, взял так взял… Тебе забота, да, пожалуй, Луке Лукичу.
— Так и он с вами?
— Лука Лукич? А как же! Ты ведь с ним всё-таки знаком?
— Три сезона вместе ходили. Ещё когда по Балахап-чану прииска ставили. Где же он?
— Спит в кузове. Отсыпается…
— А ещё кто в партии?
— Агроном, двое парней — мой племянник и студент-практикант. Ну и спутница моя, Кава…
— Агроном-то зачем? Не пшеницу сеять идём.
— Будем смотреть земли. Трест совхозы намерен строить на новых местах.
— А-а… Дело нужное… Когда тронемся, Василий Михайлович?
— Сам решай. Одного дня, я думаю, на сборы хватит? Я познакомлю тебя с маршрутом, и, пожалуй, на заре послезавтра отправимся.
— Никогда не ходил я в ту сторону, Василий Михайлович, — все как-то стороной обходил. Слава дурная у старожилов идёт об этих горах, — раздумчиво сказал незнакомый голос.
— А именно?
— Знаешь, как у них называется то плоскогорье, что правее долины Кура-лех? Салахан-Чинтай. Это значит — «Жилище злых духов».
— Интересно… Нам как раз по пути. Зайдём и в жилище злых духов, проведаем, чем они недовольны, почему злы… А вообще-то я уже знаю об этих слухах.
Говорившие отошли в сторону, и Петя уже не слышал, о чём шла дальнейшая беседа. Он выглянул наружу. Было светло. Машина стояла на большой песчаной отмели у реки. Дороги не было видно ни позади, ни впереди. Значит, ехали прямо по берегу речки, по гравию и песку.
К берегу подступал лес. Из леса будто выбежала к реке избушка с одним оконцем, по виду нежилая, без ставен и без стёкол — зимовье. Возле неё ходили, пофыркивая, лошади, тут же лежала кудлатая чёрная собака с маленькими стоячими ушками и смешным коротеньким носом — типичная лайка, северянка.
Петя отдёрнул полог и спрыгнул на землю. За ним выскочила Кава и тут же принялась отряхиваться и вылизывать взлохмаченную шерсть. А через секунду около неё уже стояла и осторожно, подозрительно принюхивалась чёрная собака. Потом обе повиляли хвостами и вдруг сразу сорвались и, резвясь, побежали вдоль берега. Знакомство состоялось.
Усков подходил к машине. Рядом с ним шагал крупного телосложения старик с небольшой, порядком поседевшей бородой. Его розовое, свежее лицо и молодые глаза как-то не вязались с седой бородой и внушительной осанкой. Одет он был в видавшую виды кожаную куртку, подпоясан охотничьим ремнём, на котором висели патронташ и сумка то ли с порохом, то ли с табаком и спичками. Простые брюки заправлены в ладные ичиги, туго перетянутые ремешками у щиколотки и под коленками.
«Настоящий таёжный охотник», — определил Петя, прочитавший немало иллюстрированных книжек о тайге и её жителях.
— Вот и наш проводник Николай Никанорович. Знакомься, Петя… Это мой племянник, самый юный наш разведчик.
Петя протянул руку и улыбнулся. Старик подтянул подростка за плечи к себе и поцеловал по-отечески ласково, в лоб.
Николай Никанорович Любимов родился здесь же, на Севере, в семье ссыльного из Нижнего Новгорода, и с детских лет привык к сумраку тайги, к холоду горных , рек, к комарам и ружью, к волчьему вою и шуму обвалов. Восьми лет он уже был на весенней тяге гусей, в двенадцать ходил с охотниками на рысь и медведя, а в семнадцать начал водить по тайге людей, уходивших от бдительного ока царской полиции. Когда после революции по таёжным куткам рассыпались остатки разбитых колчаковских и семеновских банд, Любимов, с куском красной ленты на ушанке, гонялся за ними вместе с сотнями таких же, как он, партизан. А уже в последние годы, когда в Хамадане создали трест, Любимов был назначен штатным проводником и стал первым другом разведчиков-геологов.
Вскоре все поднялись, и Усков объявил:
