На чужом пиру, с непреоборимой свободой - Рыбаков Вячеслав Михайлович (хороший книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
А теперь изумляемся, что процвела коррупция! Конечно, процвела! Бесчисленные танки, так и не принеся Отечеству ни безопасности, ни величия, пошли в переплавку (что требует новых усилий, но отнюдь не вдохновляет на новые трудовые подвиги), ботинок и дубленок своих все равно так и не появилось – зато появилась демократия.
А они там, вдали, точно знают, что такое должна быть наша демократия!
Кучка бандитов провозгласила суверенитет и выпустила кишки тем, кто попытался их урезонить – демократия. ОМОН подъехал и пульнул в ответ – тоталитаризм. Порнографию или секты пытаются ограничить – тоталитаризм, бомбами его… а если и не бомбами, так перестанем денег давать – для начальства это хуже бомб.
Противодействовать экономическому и культурному подавлению со стороны Запада при нынешнем мировом раскладе золотишка и харчей можно, лишь подавляя в той или иной степени собственные демократические институты.
Если правительство не поймет этого и не сделает этого сверху, с осторожностью и тактом, в равной степени для всех – оно неизбежно вызовет к жизни патриотический и, уж как водится, наряду с ним – псевдопатриотический, экстремизм, который начнет ограничивать демократию уже по-своему, снизу, в соответствии со своими представлениями и выборочно.
Люди честные, ответственные, ориентированные на традиционные идеалы – по сути, опора страны – вынуждены будут защищать ценности своей культуры НЕЛЕГАЛЬНО. С юридической точки зрения они начнут становиться преступниками, а затем и срастаться с настоящими преступниками – потому что заниматься преступной деятельностью, не вступая в контакт и не переплетаясь с уже наличествующим преступным миром, невозможно.
Рабочие не отдают свой завод неприметно купившим его по бросовой цене иностранцам – преступники, хулиганье. Инженер прячет дома уникальный прибор, который по невесть кем и зачем заключенному договору он обязан демонтировать – преступник, вор. И так далее. И при этом с постной миной: все по закону, никакого произвола. У нас правовое государство.
Государство это рискует таким образом выпихнуть в криминал свой последний оплот и последнюю надежду.
Впрочем, если страна и впрямь продана уже вся, именно так власти и будут поступать.
Камо-но Тёмэй: У кого могущество – тот и жаден; кто одинок, – того презирают; у кого богатство, – тот всего боится; кто беден – у того столько горя; кто поддерживает других – раб этих других; привяжешься к кому-нибудь – сердце станет не твоим; будешь поступать, как все, – самому радости не будет; не будешь поступать, как все, – станешь похож на безумца.
7. Хмурое утро
Разумеется, поутру голова у меня, мягко говоря, не лезла ни в какие ворота. Ни в прямом смысле, ни в переносном. Помимо вполне объяснимого пульсирования травмированных мозговых сосудов я ощущал под черепом некий часто и неритмично бьющий колокол. По ком звонит колокол? Ох, не спрашивай: он звонит по тебе. Об тебя. Бум-бум-бум! Как показала экспертиза, череп был пробит изнутри.
Некоторое время я, не открывая глаз, только морщился и крутился, пытаясь уложить башку поудобнее, пока не сообразил, что это просто капель за окном. Вот те раз, я в бессознанке до весны провалялся, что ли, подумал я, пытаясь, будто заботливый комвзвода – солдатиков перед атакой, приободрить себя шуткой перед тем, как сбросить ноги на пол. Славно кутнул… Я уже сообразил, что питерскую погоду опять развернуло на сто восемьдесят, и мягко светящийся пушистый покров, столь элегически укутавший город вчера, истекает теперь горючими слезами от обиды и превращается в бурую грязь.
Первым делом две таблетки растворимого аспирина. Так. Не будем ждать, пока пузырьки совсем осядут, пусть внутри шипит – хуже не станет. Теперь – в душ. Обычные полчаса утреннего рукомашества и дрыгоножества мы нынче, увы, отменим по техническим причинам. Хорошее выражение все-таки: рукомашество и дрыгоножество, я его от па Симагина ухватил, а он откуда – не ведаю, вроде бы вычитал где-то… Пять минут кипятка, минута ледяного. Потом снова пять минут кипятка и снова минута ледяного. Голову отпустило, но слегка зажало сердце. Совсем хорошо. Как сказали бы вчерашние веселые вариаторы стихов и песен: давай, миокард, потихонечку трогай…
Вредная у нас работа.
А откуда, кстати, цитатная основа? Ожесточенно шкуря и наждача себя грубым полотенцем, я рассеянно рылся на свалке памяти. Да, это с одной из маминых – вернее, ещё бабушкиных – доисторических грампластинок, которые я так любил слушать в ранней молодости: давай, космонавт, потихонечку трогай. Как там дальше? И песню в пути не забудь.
Я, не особенно задумываясь, негромко замурлыкал себе под нос первое, что взбрело на ум и, лишь заливая кипятком растертую с сахарным песком растворяшку, сообразил, что пою-то я ту самую «Бандьеру». Тьфу! Первый симптом, что ли? Опоили Янычара?
Безудержное цитирование – верный признак алкогольного отравления. Но специфика ситуации заключалась в том, что именно алкогольное отравление, в отличие от иных, я мог в то утро рассматривать, как счастливый жребий. Раз в состоянии цитировать, стало быть, что-то помню. Стало быть, меня пока не того.
Словом, если у вас долго и сильно болит голова – радуйтесь: вам её ещё не удалили. Если это, конечно, не фантомные боли.
Сегодня кончался столь лихо оплаченный мною срок пребывания Сошникова под присмотром жалкого и алчного Никодима. Помимо того, что мне надлежало непременно заехать в больницу, следовало подумать и над тем, куда везти Сошникова оттуда. Хотя, собственно, вариантов было один: к себе. Жена бывшая не возьмет ни за какие доллары. Прощупать иные медицинские заведения города я физически не успею, такие дела в одночасье не делаются. Наваливать, скажем, на Киру – исключено. Мама с па Симагиным не отказали бы, и действительно сделали бы все в лучшем виде, людей заботливее не видел свет, но – неловко.
Здесь у меня две комнаты. Постелю ему в бывшей бабушкиной. А там видно будет.
Долго я с ним, однако, не протяну. Некогда, мотаться-то мне предстоит изрядно. Если все пойдет нормально. А если со мной что-то… тьфу-тьфу-тьфу… Он же один в пустой квартире с голоду помрет.
М-да, придется думать.
Что у нас ещё на сегодня? Нет, ничего. Ждем-с.
Когда придут-с.
В больницу было рано, и я присел к ноутбуку почитать Сошникова дальше.
Я читал и все больше поражался, насколько вовремя – до издевки вовремя – попала ко мне сошниковская дискета. Еще до «Бандьеры» я воспринимал бы её совсем иначе. Равнодушней. А теперь перед глазами у меня маячили во всей своей неприглядности, тошнотворности даже – и в то же время во всей своей плачевной трогательности – вчерашние кумачи.
Я, кажется, требовал от Сошникова предсказательной силы? Ее есть у него. Вот: люди, ориентированные на традиционные идеалы, будут защищать их нелегально.
С бодуна только и анализировать этакие проблемы. Пошибче пива оттягивает.
Между прочим, мы тоже нелегально защищаем вполне традиционные, ещё докоммунистические идеалы: уважение к талантам, сострадание к убогим.
Это что же, стало быть, я, ни много ни мало, функционирую… как бишь… в рамках парадигмы православной цивилизации?
Ни фига себе пельмешечка.
Изумление сродни изумлению господина Журдена: это что же, я, оказывается, всю жизнь разговариваю прозой?
А я ещё понять не мог толком: зачем, дескать, я во все это ввязался? Дескать, просто нравится мне, и все. А оно вон чего: парадигма.
Вот прекрасная была бы цель для государства: обеспечение невозбранных возможностей творчества для своих серебристых лохов. Для малахольных, как выражалась сошниковская бывшая, гениев. Содержание для них этаких домов призрения. Пусть бы они там вне хлопот о БЫТЕ И СБЫТЕ творили, что им в голову взбредет…
Впрочем, эти дома уже были, и назывались шарашки.
Не все так просто.
А станет ли Отчизна выпихивать нас в криминал?
