Фантастика 2005 - Чекмаев Сергей Владимирович Lightday (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
– Достоевскому памятник есть, - подсказал Авалс. - Уже несколько лет как стоит. Я в ту пору ещё в школу бегал.
– Небось, посреди площади втюхали…
– На площади. Но не в середине, а так, с краешку. Там, где улица Правды начинается.
– Упаси боже от такой правды, - поёжился тщедушный, и массивный его недруг, кажется, впервые проворчал что-то согласное, хотя подумал, всё-таки, о другом.
– Закоулки тёмных душ были перед ним открыты, а вещей простых, всякому понятных, сумрачный российский гений не знал и не любил. И город наш видел только с теневой стороны, а в остальном ляпсусы делал преуморительные. Ведомо ли вам, милостивые государи, что название величайшего петербургского чуда принадлежит перу Фёдора Михайловича? Я говорю о белых ночах, тех самых, что так опьянили нашего молодого друга. До этого был таинственных ночей прозрачный сумрак. А волшебные слова "белая ночь" впервые сказаны по-русски Достоевским. А вот какова она, белая ночь, под пером Достоевского? Ну-ка, припомните… эх, да вы же неграмотные оба, один только крамолу между строк искать может, а второй прост, как вор-рецидивист. Ну, слушайте: "Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звёздное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?" - а теперь скажите, любезные слушатели, какие такие звёзды привиделись великому писателю в разгар белых ночей? В эту пору внимательный взгляд разве что одну Венеру может заметить.
– Чистоговорка у него красивая, - не в тему произнёс Авалс. -"Неужели же могут жить", - если бы ещё вместо "могут" - "можут" стояло, совсем хорошо было бы.
– Я же говорил, - вновь загудел угловатый, - что он не писатель,
а перерожденец и скрытый троцкист. Никакой правды жизни, одно буржуазное разложение.
– В лоб вам, что ли, дать? - риторически вопросил хлюпик. - Не сильно, а так, чтобы мысли в башке в правильном порядке улеглись. Не писал Достоевский природы никогда! Это герой его психованный видит звёзды, когда их на небе нет. Он на жизнь как бы из глубины колодца смотрит. Не звёзды у Достоевского, а тени звёзд. Литературщина, если угодно. Раз ночь - изволь звёзды живописать. Правда жизни тут ни при чём, тут властвует правда затенённого сознания. Белая ночь не интересовала Достоевского ни капельки, её он если и видел, то не разглядел.
– Зачем же тогда писал? - тихо спросил Авалс.
– Так он и не писал! - радостно подхватил реплику плюгавый. - Оно само произросло. Достоевский с французского переводил. Есть во французском языке такая идиома: "nuit blanche" - в буквальном переводе - белая ночь или ночь, проведённая без сна. Засиделся за картишками до утра, вот тебе и белая ночь. Достоевский писал вовсе не о петербургском чуде, а о тех, кому не спится в ночь глухую…
– Ты тут поматерись! - эхом откликнулся идеолог, а Авалс, выждав минуту, сказал:
– Не пойму, вы ругаете Достоевского или хвалите? Вам лично он нравится?
– Достоевский не может нравиться или не нравиться. Вот тебе, то есть,
твоему хозяину, нравится ходить к зубному врачу? Но ведь ходит.
– Не - не ходит. И Достоевского он не читает. Он больше дюдики и
боевики уважает.
– Ну и дурак. Останется без зубов и без совести. Достоевский - что-то вроде горького лекарства, прививка против бездушия. Любить его не обязательно. Вот и я, хоть и морщуся, но чту. Кстати, учти, я тут говорю, наш, мол, человек, скрытое видит, теневую сторону проницает, так ты, смотри, не расслабляйся. Нам, бесхозным теням, от Фёдора Михайловича лучше держаться подальше. Как в тех краях окажешься, не поленись сторонкой обойти. Я его не видал, но полагаю, что сделан талантливо, совсем бездарные монументы в этом городе редко встречаются, разве что мерзавец Шемякин испоганил крепость медным сиднем. Так что если памятник хорош, то и взор у него всякую тень проницает, что лазером. Будешь потом ходить пробитый навылет, наподобие куриного бога. Не смертельно, но очень неудобно… - на этих словах культурная беседа была прервана, потому что Авалс разрыдался.
Обычно тени плачут невидимыми слезами, но Авалс разрыдался в голос, так, что прохожие на Литейном услышали. Хорошо, что нечасто они читают Достоевского, и никто не пошёл полюбопытствовать, кто рыдает в грязной подворотне.
– Ну чего ты?… - бросился уговаривать плюгавый. - Мячик в реку уронил? Перестань, стыдно же… взрослая тень и вдруг - сопли и вопли.
Казалось, сейчас он вытащит необъятный носовой платок в синюю и белую клетку и примется утирать сопли и утишать вопли. Обошлось, впрочем, без платка. У теней нет селезёнки, поэтому они не способны долго горевать. Авалс умолк, лишь шмыгал носом и наконец произнёс сквозь всхлипы:
– Мне уже давно пора быть в тех краях… Я там живу, совсем близко. Хозяин дома, может быть, ещё ничего не заметил, а я тут, сам себя, как бродячего пса, на помойку вышвырнул.
– Не реви, ещё ничего не потеряно. Сегодня воскресенье, на работу не надо, хозяин твой убегался за ночь и, небось, спит без задних ног и отсутствия твоего не заметил.
– Не станет же он сутки напролёт спать!
– А ты собираешься здесь до ночи сидеть? Нет уж, парень, хочешь
домой - добирайся днём. Дело это рискованное, но риск, в свою очередь, дело благородное.
– Как?… - с проснувшейся надеждой выдохнул Авалс краткий палиндром вопроса.
– Сейчас он тебе насоветует, - плотоядно усмехнувшись, предупредил мясник. - Мол, ты подвинься на край помойки и в тень бросайся проезжей фуры… Так вот, я тебе сразу скажу: не допрыгнешь. А и допрыгнул бы - всё равно потом отстанешь. И вообще, с чего ты взял, что фура поедет к твоему дому? Она по своему маршруту поедет.
– Во-первых, - недовольно возразил плюгавый, - не лишай человека несравненного права самому выбирать способ самоубийства, а во-вторых, никакой фуры я ему не предлагаю, её тут и вовсе нет. Я просто напоминаю, что живём мы с вами в северной Пальмире, где, в отличие от южной тёзки, в году всего тридцать один ясный день. А вот туманных, когда тени могут сутки напролёт променировать, целых пятьдесят семь.
– Но ведь сегодня солнечно…
– Сегодня день полуясный. Таких в году в среднем около ста пяти. А это значит, есть надежда, - бомж интеллигентно почесал давно утерянный в житейских передрягах нос и добавил: - Что-то у меня абрис ломит. Не быть ли дожжу? - весь дрожу.
– Утопнет! - хохотнул здоровяк. - Люблю грозу в начале мая! -очевидно эту строчку знал даже он.
– Жить захочет - выплывет. А сейчас не май, а третья декада июня. Скоротечные грозы отошли, хотя и затяжных дождей покуда нет. Как повезёт…
Сверху бабахнуло, с лязгом, громом, словно ударило железом по самой голове. Шумно плеснуло, с днища бака закапала мутная жидкость, благоухающая селёдочным рассолом и подсолнечным маслом.
– Гроза! - восторженно выдохнул Авалс.
– Аннушка помои вылила, - поправил плюгавый. - Грозу ещё ждать надо, пока тучи натянет.
Вновь раскатисто громыхнула крышка мусорного контейнера, зашлёпали удаляющиеся шаги.
– Редкостная женщина, - сказал плюгавый, глядя из-под бака на мелькающие икры, которым иная ляжка позавидовала бы, - кухарка старой закалки, таких, увы, средь нас уж больше нет. А когда-то, помню…
– Размечтался! - процедил бывший идеолог, а ныне трудящийся мяспрома. - Интелихент, мозговая косточка нации. Ты не мозг, а…
– Эта точка зрения мне известна, - быстро сказал щуплый. - Не будем о драконах, поговорим лучше о женщинах. Аннушка - действительно замечательное существо. Иной раз я думаю, что она и родилась на кухне. Русская кухня, вообще, явление уникальное и может существовать только в нашем климате. Это единственное, что никогда не бывало в изгнании…
– Ты же о бабах хотел говорить, а сам о кухне.
– Оставь, Андрюшка, это одно и то же. Мы говорим: женщина -подразумеваем: кухня.
