Антология мировой фантастики. Том 9. Альтернативная история - Елисеева Ольга Игоревна (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗

Фигура вторая

Сигнальщик По ту сторону взгорка земля разбегалась длинными пестрыми полосами, которые постепенно растворялись в морозном тумане. Над пустынными просторами завывал пронизывающий ветер, гнал снежную поземку. Снежные вихри налетали и исчезали подобно призракам — единственное движение в безжизненном пространстве. Немночисленные деревья росли купами, кустарник пригибался от ветра, веточки льнули друг к другу, словно ища защиты, и очертания кустов становились похожи на закругленные, слегка размытые обводы плужных лемехов. Одна такая рощица венчала верхушку взгорка; с самого ее края, был распростерт лицом в снег юноша. Он не шевелился, но сознание еще не совсем покинуло его; время от времени тело сотрясали судорги. Лет ему было шестнадцать-семнадцать, белобрысый, одет с ног до головы в форму из темно-зеленой кожи. Форменная одежда прорвана во многих местах: от плеч вниз по спине до самой талии и на бедрах. Сквозь прорехи виднелась кремово-ко-ричневая кожа и медленно, каплями сочащаяся кровь. Одежда пропиталась ею, длинные волосы спутались. Рядом с юношей лежали кинжал и бинокль в футляре — с цейсовскими линзами ни один член или ученик гильдии сигнальщиков никогда не расставался. Клинок был обагрен кровью, рукоять покоилась в нескольких дюймах от откинутой в сторону правой руки. Эта рука тоже была поранена — порезы на тыльной стороне пальцев и глубокая рана у основания большого. Вокруг ладони кровь растеклась, образовав узкое алое кольцо. Особенно сильный порыв ветра разметал ветки, исторгнув из них жалобный скрип протеста. Юноша снова вздрогнул и стал очень медленно шевелиться. Вытянутая в сторону рука постепенно, по дюйму за попытку, передвинулась вперед и приняла тяжесть приподнятой груди. Простонав, юноша поднялся на локте и замер, собираясь с силами. Потом наполовину перевернулся, помогая себе ногами, и оперся о неповрежденную левую руку. Голова свесилась, глаза закрылись; он задыхался. Еще рывок, новая судорожная попытка, и он сел на снегу, припав спиной к стволу дерева. Снег мело ему прямо в лицо, и это приводило его в сознание. Юноша открыл глаза. Взгляд был затравленный, дикий, исполненный боли. Он поглядел вверх, на дерево, сглотнул, попробовал облизать пересохший рот, чуть повернул голову и уставился на окружающую его белую пустыню. Левая рука зажимала живот, кисть правой лежала на ней, чтобы не тревожить израненную ладонь. Ненадолго юноша вновь закрыл глаза; потом рука его скользнула вниз, ухватила мокрую кожу штанов и отодрала от бедра. Он вздрогнул и разрыдался от того, что увидел. Его рука, бессильно упав, задела за ствол. Сучок ткнулся точно в открытую рану под большим пальцем; омерзительный приступ боли снова привел его в чувство. С места, где он лежал, нельзя было дотянуться до кинжала. Юноша натужно подался вперед, хотя желал одного: больше не двигаться, застыть и побыстрее умереть. Наконец пальцы дотянулись до лезвия, он отполз к дереву и снова сел. Отдохнув и справившись с дыханием, он обхватил левой рукой колено и потянул на себя, согнув полупарализованную ногу. Собрался с силами, зажал рукоять кинжала обеими руками, приставил кончик к клетчатым штанам и, потихоньку ведя лезвием, вспорол их до самой щиколотки. Затем обвел лезвием бедро и отделил всю штанину. Теперь он вконец обессилел; он буквально ощущал, как утекают из него последние соки, и слабость помахивает черной ширмой перед глазами. Юноша подтащил кусок кожи к губам, захватил конец зубами и стал резать на полосы. Работал он медленно и неуклюже — дважды порезался, даже не заметив, что боли прибавилось. Наконец он закончил и стал обматывать полоски кожи вокруг ноги, стараясь прикрыть длинные раны на бедре. Ветер завывал неистово; кроме этого звука, слышалось только короткое и прерывистое дыхание юноши. Его покрытое потом лицо бледностью мало отличалось от неба. И вот он сделал для себя все, что мог. Раны на спине терзали жестоко ствол был окрашен кровью, но он не мог до них дотянуться и перевязать. Затянув последний узел, юноша содрогнулся от того, что кровь все же сочилась из-под повязок. Он уронил кинжал и попытался встать. После нескольких рывков и стонов ноги так и не смогли принять вес его тела. Морщась от боли, он повел пальцами по стволу и наверху, в двух футах от себя, обнаружил крепкий сук. Окровавленная рука соскользнула вниз, но потом упрямо нащупала сук снова. Юноша стал подтягиваться, чувствуя боль побеспокоенных порезов на ладони. Благодаря бесчисленным часам работы на семафорной башне, у него были мускулистые руки и плечи; мгновение-другое он висел в непомерном напряжении, упираясь макушкой в ствол, прогнув дугой трясущееся тело; наконец пятки нашли опору в снегу, и он встал. Его шатало, ветра он не замечал, борясь с волнами тьмы. Теперь голову схватывало железными клещами в одном ритме с пульсацией крови. Он ощутил новые теплые струйки на животе и бедрах и смертельную усталость. Развернулся и, не подымая головы, двинулся вперед с тяжелой медлительностью водолаза в скафандре. Через шесть шагов он остановился, по-прежнему раскачиваясь. Футляр с биноклем лежал на снегу — там, где выпал. Юноша неуклюже вернулся — каждый шаг требовал особого усилия от мозга, напряжения силы воли, чтобы заставить тело повиноваться. Затуманенное сознание подсказывало, что за футляром наклоняться опасно; если попробуешь грохнешься ничком и вряд ли уже встанешь. Он продел ногу в петлю наплечного ремня. На большее он не был способен; когда он двинулся вперед, вниз по склону, прочь от рощи, футляр волокся за ним по снегу. Сил поднять глаза уже не было. Юноша видел лишь круг снега под ногами, футов шесть в диаметре, в черной кайме из-за искаженного зрения. Снег внизу перемещался: шажок — и новый снег, шажок — и новый… По снегу шли ряды следов — его собственных. Юноша слепо следовал за ними. Какая-то искра сознания понукала его идти вперед, вперед; мозг почти отключился, оцепенел от болевого шока. Он медленно волочил ноги, и футляр с биноклем то прыгал, то скользил за его лодыжкой. Левой рукой раненый придерживал живот у самого паха, а правой помогал себе кое-как сохранять равновесие. За собой он оставлял дорожку из кровавых пятен; капли крови падали на снег — яркие, как лепесток цветка, расплывались, приобретая розовый оттенок, а потом замерзали. Кровавые отметины и следы петлистой линией бежали обратно к кустарнику. Взвихренный ветром снег легко похлестывал его по лицу и шуршал по кожаной куртке. Медленно, преодолевая нескончаемую боль, движущаяся точка отделилась от деревьев. Они неясно виднелись за ней и по мере удаления, по прихоти меркнущего света, казались все выше. Благодаря ветру боль несколько отпустила, юноша поднял голову и увидел перед собой семафорную башню с каморкой внизу. Башня стояла на небольном возвышении, и его тело отозвалось на крутизну подъема — снова сбилось дыхание. Он замедлил и без того медленные шаги, вновь заплакал — короткими всхлипами, похожими на звуки неразумного животного; на подбородке заблестела слюна. Когда он дошел до комнатки внизу башни, сереющая на фоне неба рощица была еще видна за его спиной. Припал к дощатой двери, тяжело сглатывая, едва различая необструганную поверхность. Его рука нащупала и потянула веревку запора, дверь резко распахнулась, и он ввалился внутрь, рухнув на пол. Снаружи было так светло от снега, что в комнате показалось совсем темно. Юноша помнил, что где-то есть шкаф, на четвереньках подполз к нему и стал на ощупь рыться, как во сне слыша звон разбиваемой посуды. Наконец нашел то, что искал, вытащил пробку из бутылки, прислонился к стене и попробовал отпить. Алкоголь побежал по подбородку, разлился по груди и животу. То немногое, что попало в горло, на какое-то время привело его в чувство. Он закашлялся и попытался вызвать рвоту. Потом заставил себя встать и найти нож взамен того, который выронил. В сундуке у стены были одеяла и постельное белье. Юноша достал простыню, разорвал на полосы, по-настоящему длинные и широкие, и перевязал бедро. Но прикоснуться к кожаным жгутам было выше его сил. На белых повязках немедленно проступила кровь, пятна росли, сливались, на них быстро набухали капли. Остаток простыни он приложил к низу живота. Снова затошнило; он стал тужиться, потерял равновесие и растянулся на полу. Выше уровня его глаз виднелись смутные очертания койки — столь желанного приюта. Только бы доползти… Из последних сил он протащился через каморку, налег на край койки и перевалил в нее все тело. И сразу же его накрыла волна океански глубокой тьмы. Так юноша пролежал изрядное время, покуда не подали голос остатки воли. Он заставил себя приподнять будто склеившиеся веки. Теперь было действительно темно — через далекое окошко на верхней площадке просачивался самый скудный свет. Перед серым квадратом окна виднелись рукояти семафора они словно парили в воздухе, а отполированная руками поверхность поблескивала. Глядя вверх, раненый понял, что свалял дурака, и попытался скатиться с койки. Простыни прилипли к спине и мешали выбраться из постели. Он попробовал еще раз, уже трясясь от холода. Печка не зажжена, дверь нараспашку, снег уже заметает внутрь. А снаружи ветер так и подвывал, так и подвывал. Юноша упрямо ворочался, но его усилия разбудили боль, снова навалилась слабость, застучало-загремело в ушах. Семафорные рукояти стали двоиться, троиться, расщепляться и разворачиваться серебристыми веерами. Дыхание сперло, слезы затекали в рот, и наконец веки сомкнулись. Он закувыркался в грохочущую бездну, многоцветную, с яркими искрами, с кружевами зыбкого света. Оскалившись, он лежал и следил за беснованием вспышек перед закрытыми глазами, ощущая спиной мокроту — столько крови уже натекло. А потом грохот в голове вдруг стих. Мальчик давно лежал, затаившись, в высокой траве и чувствовал, как солнце жжет плечи сквозь кожаную курточку. Перед ним на конусообразной макушке холма медленно помавала крыльями волшебная штуковина — с величавой неспешностью, присущей птицам. Была она высоко-высоко, на башне на вершине холма, и чудилось, что производимое ею слабое деревянное пощелкивание доносится прямо с голубого летнего неба. Движения крыльев почти загипнотизировали мальчика, он лежал, кивая головой и моргая, уперев подбородок в ладошки, весь обратившись в зрение. Вверх-вниз, вверх-вниз, хлоп… И опять вниз, круг, вверх и обратно, — после паузы новое мельтешение; эти крылья, почитай, никогда не бывают в покое. Семафор казался живым, одушевленным существом, посаженным на высокий насест и тараторящим на диковинном и никому не понятном языке. Тем не менее речь его состояла из слов, столь же богатых смыслом и таких же загадочных, как слова в учебнике «Современный английский для начальных классов». Воображение мальчишки работало вовсю. Слова складываются в истории — что за истории рассказывает стоящая в одиночестве башня? О королях и кораблекрушениях, о битвах и погонях, о добрых феях и закопанном в земле золоте… Она умеет говорить, в этом сомнений нет; шепчет и клацает, передает и принимает послания, общаясь с себе подобными башнями, вереницы которых бегут по Англии во все мыслимые края во всех направлениях. Он подсматривал, как скользят по промасленным направляющим тяги управления крыльями — словно перекатываются могучие мускулы. Из Эвебери, где жил мальчик, было видно множество других семафорных башен; они шагали на юг по Великой равнине и карабкались по западным склонам известковых холмов возле Марлборо. Но те были намного больше — громоздкие сооружения, обслуживаемые группами людей; их сигналы в ясный день видны за десять миль. Крылья тех башен двигались торжественно-медлительно, грохоча сочленениями; а небольшие башни для местной связи выглядели как-то уютней — добрыми знакомыми, которые болтают от зари до зари. В долгие летние часы мальчик находил множество игр, в которые можно играть в одиночку. Досуг неизменно был краденый, так как занятие для него всегда бы нашлось: школьные уроки, домашнее задание, уборка или работа на братнином крохотном земельном уча стке на другом конце селения… Если он хотел побыть наедине с собой и пофантазировать, то приходилось удирать под вечер или еще на рассвете. Порой его манили камни — городок был окружен причудливыми нагромождениями ромбовидных валунов. Мальчик бегал вдоль руин того, что было когда-то старинным храмом, взбирался по крутым откосам туда, где в лучах утреннего солнца танцевали древние камни; а не то вышагивал по длинной-предлинной тропе для шествий, тянувшейся через поля на восток, и воображал себя священником или же богом, который явился для принесения по старинному обряду жертвы дождю и солнцу. Кто создал эти каменные кладки? По словам одних — волшебники во времена своего могущества; по словам других, это сделали древние боги, имена коих грех произносить. А кое-кто считал, что тут не обошлось без дьявола. Церковное начальство смотрело сквозь пальцы на истребление сатанинских реликвий, и в городке об этом отлично знали. Отец До-нован был против, но поделать ничего не мог; все, кому не лень, с охотой занимались разрушением. С помощью плугов подрывали фундамент кладки, дробили мегалиты водой и огнем, а куски пускали для мелкого ремонта своих построек; это практиковалось не один век, и в полуразрушенных каменных кольцах зияли бреши. Но камней оставалось еще много; сами круги сохранились, как и могильные насыпи на открытых ветрам вершинах холмов, под которыми покоились древние мертвецы с разможженными костями. Мальчик забирался на курганы и грезил о королях в мехах и бриллиантах; но когда он уставал, его неизменно тянуло обратно к семафорам с их таинственной жизнью. Он тихонечко лежал, уткнувшись подбородком в ладони, глаза сонные, а над ним на вершине холма постукивал-полязгивал Силбери-973. Опустившаяся на плечо рука выдернула его из грез. Он напрягся, перевернулся и хотел было вырваться, но не тут-то было. Его держали крепко. Запыхавшись, он смотрел исподлобья — маленький оборванец с длинной челкой. Держал его высокий мужчина; мальчику он показался невероятно высоким. Лицо коричневое, задубевшее от ветра и солнца, в уголках глаз сеточки морщин. Глаза резко выделялись на загорелом лице: глубоко посаженные, голубые — такой цвет бывает разве что у самой верхушки неба, подумалось мальчику. Глаза его собственного отца давно удрали под защиту очков с толстенными стеклами; глаза этого человека были совсем иные. Они казались предельно проницательными, словно привыкли вглядываться вдаль и различать вещи, которые не заметил бы другой. Их хозяин был одет во все зеленое, на плечах — потертые галуны и нашивки сержанта сигнальщиков. На бедре у него висел цейсовский бинокль — неотъемлемая часть экипировки любого сигнальщика; в неплотно прикрытом футляре мальчик различал большие окуляры и до блеска стертую медь тубусов. Гильдиец улыбался; говорил он протяжно и неспешно. Вот голос человека, которому ведомо про Время все — и то, что оно вечно, и что спешить и суетиться ни к чему. Вот человек, который, видать, знает про древние камни побольше его папаши. — Так-так, — сказал он. — Похоже, нами пойман маленький шпион. Ты кто будешь, пацан? Мальчик облизал пересохшие губы и испуганно выдавил из себя: — Р-рейф Бигленд, сэр… — И чем же ты тут занимался? Рейф снова облизал губы, метнул взгляд в сторону башни, жалобно надул губы, уставился на траву перед собой, еще раз стрельнул глазами на сигнальщика. — Я… я… Он запнулся. Поди-ка объясни! На вершине холма покрякивала-постукивала башня. Сержант присел на корточки и терпеливо ждал, с прежней полуулыбкой щурясь на мальчугана. Свою котомку он положил на траву. Рейф догадался, что мужчина ходил в деревню за едой для обеда — одна эвеберийская бабулька сговорилась поставлять продукты дежурным сигнальщикам. О семафорной станции Силбери мальчик знал чуть ли не все. Секунд набежало на целую минуту, пора было отвечать. Рейф собрался с силенками и, когда заговорил, не узнал собственного голоса, а слова и вовсе бесконтрольно вылетали — он только диву давался. — Прошу прощения, сэр, — пропищал он, — я наблюдал за башней… — Зачем это? — Я… Опять затруднение. Как объяснить-то, а? Секреты гильдии не открывают первому встречному-поперечному. Коды сигнальщиков и иные, более важные вещи, держат в глубочайшей тайне, охраняют ревностно, ибо носить зеленое это наследственное право. Подозрение сержанта, что он шпионил, отчасти верно, но звучит так страшно. Член гильдии помог ему: — А ты умеешь читать сигналы, Рейф? Рейф яростно замотал головой. Да чтоб простолюдину понять язык башен! Простолюдину это не по уму. Душа у мальчика ушла в пятки, но язык опять рассвоевольничался, и он услышал, что произносит с дрожью в голосе: — Нет, сэр. Но страсть как хочу научиться. Брови сержанта подскочили. Он присел на корточки, положив руки на колени, и рассмеялся. Потом покачал головой. — Стало быть, хочешь научиться… Да, дюжина королей и тьма высоких господ меньше ворочались бы по ночам, знай они семафорную премудрость. Внезапно его лицо посуровело. — Щенок, — сказал он, — да ты никак глумишься над нами… Рейф смог лишь молча отрицательно мотнуть головой. Сержант, не вставая с корточек, глядел мимо него, куда-то в пространство. Рейфу хотелось объяснить, что никогда, даже в самых тайных мечтах, он не воображал себя сигнальщиком, что язык сам по себе произнес эту несуразицу. Но язык предательски присох к гортани — перед человеком в зеленом Рейф онемел. Молчание затягивалось, и он рассеянно наблюдал, как по травинке ползет жучок. — Пацан, а кто твой отец? Рейф испуганно сглотнул. Взбучки не избежать, к тому же запретят и близко подходить к башням. Он почувствовал, как защипало глаза — предвестие слез, готовых политься в три ручья. — Томас Бигленд из Эвебери, сэр. Писец сэра Уильяма М-маршалла. Сержант кивнул. — И ты захотел научиться семафорному делу, стать сигнальщиком? — Точно так, сэр. Говорил мужчина, понятное дело, на современном английском, но не на гортанном языке мужланов, а как ремесленник или торговец; Рейф без труда понимал те устарелые формы слов, которых сигнальщики придерживались в общении между собой. — А ты книжной грамотой владеешь? — огорошил вопросом сержант. — Точно так, сэр, — сказал он и неуверенно добавил: — Толькоежели слова не особо длинные… Член гильдии снова рассмеялся и хлопнул мальчика по спине. — Что ж, маленький господин Рейф Бигленд, если захотел стать сигнальщиком и читать способность имеешь, коли слова коротки, — а мой учебник тощ, Бог в том свидетель, — то, ежели ты не лгун, попробую тебе пособить. Ступай за мной. Он встал и направился в сторону башни. Рейф застыл, в нерешительности моргая, потом подхватился и засеменил за мужчиной — голова у него закружилась в ожидании чудес. Они поднялись по крутой тропке, которая вилась вокруг холма. По дороге сержант рассказал, что Силбери-973 — звено в цепи семафорных башен третьего класса, которая начинается в пригороде Лондониума на огромной ретрансляционной станции в Понтсе и тянется вдоль дороги до самого Аква-Сулиса. Обслуживающий персонал состоит из… Но Рейф отлично знал из кого. Пять человек, включая сержанта; их домики стояли в стороне от селения. Жилища сигнальщиков повсюду строились именно так, на отшибе, дабы лучше охранять гильдейские тайны. Члены гильдии не платили десятину местным властям, не признавали никакого начальства, кроме собственного; в принципе они были подсудны обычному суду, но на деле их не трогали. У них было полное самоуправление на основе собственных суровых законов; только отчаянный смельчак или полный идиот осмеливался идти против самой богатой английской гильдии. Сержант говорил чистейшую правду. Когда короли ждали важных известий с неменьшим нетерпением, нежели люди простые, им не было нужды беспокоиться — сигнальщики не подводили. Даром что папы строили каверзы гильдии, ревнуя к ее свободе, сам Рим слишком зависел от раскинутой по всему континенту сети семафорных башен и ограничивался мелкими придирками и жалобами. До сих пор члены гильдии пользовались тем предельным объемом свободы, который только возможен на землях полушария, целиком подвластного Воинствующей Церкви. Хотя в своих мечтах Рейф не раз бывал внутри сигнальной вышки, ему предстояло войти туда впервые. Он замер как вкопанный на деревянной ступеньке — растущий благоговейный страх воздвиг почти осязаемый непреодолимый барьер. Рейф никогда не подходил так близко к семафорной башне; шлепающие звуки мелькающих крыльев, пощелкивание десятков крохотных сочленений звучали в его ушах сладчайшей музыкой. Отсюда была видна верхушка сигнального устройства, которая неясно вырисовывалась над крышей домика наверху башни. Покрытые лаком деревянные перекладины были ярко-оранжевого цвета, как лодочные мачты; крылья семафора, чернея на фоне неба, ходили вверх-вниз. Он различил возле их концов крепежные гнезда и петли, куда при плохой погоде или ночью вставляли зажженные факелы, если следовало передать срочное важное сообщение. Однажды он видел такие мечущиеся огни с расстояния во много миль — из долины. Это было в ночь, когда скончался король. Сержант открыл дверь и подтолкнул мальчика внутрь. Рейф застыл на пороге. Хотя воздух в помещении был свеж, необъяснимым образом угадывалось присутствие мужчин — в смеси ароматов разных лаков, масел и табачного дыма; а еще помещение напоминало корабль. Жилище на самом деле было просторнее, чем казалось от подножья холма. Здесь чернела гладкими боками нерастопленная печка, радуя глаз начищенными медными деталями. В устье печки был плотно и аккуратно уложен лист красной гофрированной бумаги, а дверцы приоткрыты словно нарочно, чтобы похвастаться, как идеально чисто внутри. Дощатые стены были выкрашены светло-серой краской; на стене, под которую убегал дымоход, бросался в глаза ровно прикрепленный кнопками список дежурств. В одном углу помещения висело несколько вставленных в рамки пестрых выпускных дипломов; под ними мальчик разглядел старенький и мутный дагерротип с группой мужчин на фоне высокой-превысокой сигнальной башни. В другом углу стояла любовно заправленная койка, над ней красовалась нарисованная картинка — смеющаяся девица, на которой, кроме форменной гильдейской фуражки, было мало что надето. Рейф скользнул по ней взглядом с тем легким смущением, которое все же присуще детской равнодушной невинности. В центре находилось выкрашенное в белый цвет квадратное основание сигнальной мачты; вокруг нее была небольшая платформа, доски которой блестели как полированные — до того были исшарканы. На платформе занимались делом два сигнальщика. У каждого в руках длинные рычаги, которые поднимают семафорные крылья; от рычагов уходят вверх тяги управления через фиксирующие белые полотняные кольца в проеме на крыше. В просветы тяг видно небо, оттуда спускается теплый июльский воздух. Третий работник с биноклем у глаз стоял возле восточного окна и произносил без надрыва и неспешно: «Пять… одиннадцать… тринадцать… девять». Сигнальщики повторяли называемые комбинации, ворочая массивные руко яти, налегая на них всем телом при подъеме сигнальных крыльев и сноровисто используя энергию их опускания для набора следующего знака. Атмосфера была сосредоточенной, но не напряженной; во всем была видна легкость долгой практики. Со стоек на потолке свисало до уровня глаз сигнальщиков контрольное устройство, повторявшее для удобства все подаваемые знаки, но на него редко посматривали. Годы тренировки придавали движениям работников такую изящную ловкость, что мальчик, если бы он хоть раз в жизни побывал в театре, непременно вспомнил бы о выверенных балетных па. Тела то устремлялись вперед, то замирали, то выписывали замысловатые арабески, и все помещение было наполнено убаюкивающими в своей размеренности звуками: дерево скрип-скрип, сигнальные крылья — щелк-щелк… Никто не обратил внимания ни на Рейфа, ни на сержанта. Гид негромким голосом продолжал объяснять происходящее. Уже почти в течение часа из Лондониума передавалось длинное сообщение — сводка текущих цен на зерно и скот. Трудно представить, как можно было бы регулировать сложнейшую экономику страны без гильдейской системы связи; при купле-продаже землевладельцы и купцы имели возможность ориентироваться на лондониумские цены. Рейф забыл о своем разочаровании; он жадно слушал и запоминал, во все глаза следя за действиями башенных работников, которые, казалось, составляли единое целое с управляемой ими повизгивающей и постукивающей машиной. Работа сигнальной службы не исчерпывалась передачей сведений вроде тех, что шли сейчас, — такие сообщения сержант называл «ценовыми простынями»; порой в целях безопасного распространения информация была почти вся зашифрована. Что до цен на зерно и скот, их следовало до темноты передать в определенные центры, в том числе и в Аква-Сулис. Маршрут прохождения открытого текста зависел большей частью от той ветви сигнальщиков, через чьи посты распространялись шифрограммы. Только многолетний опыт в сочетании с определенной долей интуиции помогал направлять сигналы по наименее загруженным цепочкам семафоров; когда линия работала в одном направлении, как в данный момент, и подробное сообщение двигалось с востока на запад, было крайне затруднительно использовать ее в обратном направлении — понятно почему. Но в принципе удавалось передавать одновременно два сообщения во встречных направлениях, это было обычной практикой на башнях первого класса. При необходимости каждый третий знак в серии, передаваемой на север, был частью депеши, передаваемой на юг. Иногда сообщения шли кусочками — то в одну сторону, то в другую. Но сигнальщики терпеть не могли передавать сразу в два направления. Для этого следует очистить линию от прочих сообщений, условиться о типе передачи. Ставят двух наблюдателей, которые по очереди выкрикивают команды сигнальщикам, но даже на лучших постах, при вышколенных работниках, малейший сбой приводит к полной неразберихе — приходится останавливаться, очищать линию и начинать все сызнова. Сержант показал руками сигнал прерывания в передаче с ошибкой, который должна подать оплошавшая башня: крылья семафора трижды расходятся горизонтально в стороны. Но после такого происшествия, мрачно хмыкнув, пояснил он, у кого-то обязательно полетит голова: башни первого класса под началом по меньшей мере майора сигнальной службы, человека бывалого, который отслужил лет двадцать, а то и поболе. Ему и самому негоже допускать ошибки, да и подчиненных должно натаскивать соответственно. Рейф с особенным почтением покосился на потертый зеленый кожаный мундир сержанта. Мало-помалу прояснялось, что это такое — быть сигнальщиком. Особенно громкий лязг семафорных крыльев возвестил, что передача «ценовой простыни» наконец-то закончена. Наблюдатель остался на своем посту, а сигнальщики спустились вниз и первыми из всех проявили интерес к Рейфу. Вдали от семафорных рычагов они куда больше смахивали на обыкновенных людей и не производили устрашающего впечатления. Рейф знал обоих: Робин Уилер частенько перекидывался с ним фразой-другой по дороге к башне и на обратном пути, а Боб Камус как-то на праздник расшиб немало голов во время состязаний на лучшее владение дубинкой. Они показали ему книги с семафорным кодом — множество знаков, напечатанных красным цветом в пронумерованных черных квадратах. Он остался разделить с ними трапезу; мать разволнуется, а отец взбесится, но мальчик почти позабыл про родной дом. Ближе к вечеру пошло новое сообщение — теперь с запада; мальчику сказали, что это сообщение для полиции, и на лязгающих крыльях семафора оно полетело дальше. Из башни Рейф ушел только в сумерках, не чувствуя под собой ног от счастья; а в кармане — аж не верилось! — позвякивали целых два пенни. Только уже в постели, тщетно пытаясь заснуть, он сообразил, что давняя мечта осуществилась. Когда он все-таки заснул, то снилась ему опять-таки семафорная башня, факелы на ее крыльях, ревущие в голубизне небес. А потратить подаренные монетки он так никогда и не посмел. Чуть Рейф понял, что невозможное возможно, его желанию стать сигнальщиком уже не было удержу; он с утра до вечера пропадал на станции Силбери, стоящей высоко-высоко на загадочном доисторическом кургане. Отец смотрел косо на его постоянные отлучки. На скромное чиновничье жалованье господина Бигленда семерых мальчишек не прокормить, семье приходилось рассчитывать больше на свой огород, и тут была не без пользы каждая лишняя пара рука. Но никто не догадывался, куда Рейф повадился бегать, а сам он ни словом никогда не обмолвился. В часы, украденные у домашней работы, он вызубрил тридцать непарных позиций семафорных крыльев, самые распространенные сокращения; отныне, лежа возле холма Силбери, он разбирал, восторженно выкрикивая, почти все сигналы — правда, не зная шиф-ров, сути сообщений по-прежнему не понимал. Однажды сержант Грей позволил ему провести блаженные полчаса на месте наблюдателя принимали сообщение из Марлборо-Даунса. С одеревенев шим телом, сжимая в потных ладонях цейсовский бинокль, Рейф перечислял увиденные знаки, стараясь говорить как можно громче и четче, чтобы было понятно сигнальщикам за его спиной. Сержант ненавязчиво подстраховывал его, стоя в дальнем конце комнатки, но мальчик ни разу не ошибся. К десяти годам Рейф получил все то образование, на которое мог рассчитывать, принадлежа к определенному классу. Встал непростой вопрос: кем ему быть? Был собран торжественный семейный совет: отец, мать и трое старших сыновей. На Рейфа это впечатления не произвело — он знал, притом не первую неделю, какое для него избрано поприще. Его отдадут в ученики к одному из четверых портных городка — сгорбленному старикашке, который сидит на перекрещенных ногах за горами рулонов ткани и гробит жизнь с иголкой в руках при свете грошовой свечи. Что спросят его мнения — он на это и не надеялся; однако за ним послали «официально», и он был спрошен, к чему его душа лежит. Тут-то Рейф их и огорошил. — Я совершенно точно знаю, кем хочу быть, — сказал он твердо. Сигнальщиком. На мгновение все оторопели; потом раздался нарастающий смех. Гильдию ожесточенно блюдут от чужаков, а отец едва-едва наскреб денег даже на учебу портняжному делу. Что же касается сигнальщиков… Среди Биглендов их не было и не будет!.. Постойте-ка… Но ведь это только поднимет престиж нашей семьи! Городок будет смотреть на нас другими глазами, ежели один сын оденется в зеленое… Нишкни! Что морозишь-то! Пока шла перепалка, Рейф сидел спокойно — только губы прикушены да щеки горят. Все это он предвидел заранее и давно решил, как поступит. Его самообладание смутило взрослых; поуспокоившись, они с издевкой осведомились, как он намерен осуществить столь честолюбивые планы. Тут он их огорошил вторично. — Подам прошение в гильдию, чтобы держать экзамен на общих основаниях, — без запинки выпалил он. — За меня замолвит словечко сержант Грей из силберийской башни. Воцарившееся молчание прервал кашель отца. Господин Бигленд, похожий сейчас на старого барана, часто-часто моргал за толстыми стеклами очков и пощипывал свои жиденькие бакенбарды. — Хорошо, подумаем, — произнес он. — Не знаю, что и сказать… Хорошо, подумаем. Но Рейф уже подметил искорку в глазах отца, представившего радужное будущее. Сын в зеленом мундире — эт-то кое-что… Пока они не передумали, Рейф написал и лично отнес на сил-берийскую семафорную станцию по всей форме написанную бумагу, в которой в самых изысканных выражениях спрашивал сержанта Грея, не будет ли тот столь любезен зайти к г-ну Бигленду, имея предметом разговора обсуждение вопроса о поступлении его сына в колледж сигнальщиков города Лондониума. Сержант свое слово сдержал. Он был бездетным вдовцом; Рейф, быть может, стал ему вместо сына, которого у Грея никогда не было, или же напомнил ему его собственный энтузиазм в мальчишеские годы. Сержант явился на следующий вечер, прогулочным шагом пройдясь по городку, и постучал в дверь Биглендов. Следя за ним из спаленки над крыльцом, которую он делил с другими братьями, Рейф потешался над тем, как соседи, вытягивая головы, глазеют на необычайного посетителя. А в доме царил переполох: из семейного кошелька извлекли последние гроши на покупку вина и свечей, выставили столовое серебро, в крохотной гостиной положили свежие дорожки, все из кожи вон лезли, чтобы произвести хорошее впечатление. Глава семьи был сама любезность с высокоуважаемым господином сержантом. Час спустя сержант ушел, оставив подписанную им рекомендацию. Рейф самолично видел, как по семафорной связи в Лондониум открытым текстом ушла просьба о пересылке бумаг, необходимых для сдачи приемного экзамена в колледж. Ежегодно гильдия открывала лишь двенадцать вакансий, и конкурс был чрезвычайно велик. Несколько оставшихся недель Рейф занимался до посинения; сержант натаскивал его во всем, что касалось работы сигнальщиков и о чем могли спросить, а местный священник, невольно впечатленный, подчищал его правописание и даже пытался впихнуть в пухнущую голову Рейфа основы французского, на котором говорит знать. Рейф получил разрешение сдавать экзамен; о провале он и не думал — может, потому, что мысль эта была непереносима. Он держал экзамен в Сорвиодунуме, ближайшем районном центре; неделю спустя пришел ответ — положительный, с перечислением, какую одежду и какие книги следует взять с собой, и приказом в месячный срок явиться в колледж сигнальщиков. Когда он уезжал в Лондониум — в новом теплом плаще, верхом на присланной гильдией лошади и в сопровождении ею же приставленной пары одетых в желтовато-коричневые ливреи слуг, — городок стонал от зависти. Крылья силберийской башни были неподвижны, но в момент, когда он проезжал мимо, они внезапно показали сигнал «Внимание!», потом последовал знак «Ближайших окрестностей». Со слезами на глазах Рейф оглянулся и прочел быструю череду знаков, которые сложились в незашифрованные слова: «Доброго пути!» После Эвебери Лондониум показался грязным, шумным и обшарпанным. Колледж находился в ветхом старинном здании в центре города, а сам Лондониум давным-давно уже переплеснул через прежние границы, на юге расширился за реку, а на севере — до Тибурн-Три. Будущие сигнальщики по драчливости и сопливости не уступали ученикам всех прочих профессий. На тех, кто прошел экзамен, не будучи сыном сигнальщика, отпрыски «зеленых» смотрели с невыносимой и ничем не обоснованной надменностью. Рейф вволю настрадался, пока несколько ночных драк в дортуаре, заканчивавшихся всегда разбитыми носами, не доказали соклассникам, что этого биг-лендёныша лучше оставить в покое. Его приняли на равных в сообщество сорванцов. Гильдия, особенно в последние годы, делала упор на теоретические дисциплины, и двухлетняя учеба была крайне напряженной. Выпускникам полагалось бегло говорить на французском, ибо дальнейшее учение неизбежно откроет им доступ в богатые дома. Тре бовалось и неплохое владение другими распространенными языками, как то: корнуоллским, гаэльским и среднеанглийским, — ведь ни один сигнальщик не ведает, в какую часть страны его отправят служить. Изучалась также история гильдии, основы механики и кодирования, хотя большинство практических навыков приобреталось позже, на учебных семафорных станциях, разбросанных на южном и западном побережье Англии и вдоль границы с Уэльсом. Ученикам преподавалась, пусть и поверхностно, даже магия — впрочем, Рейф не понимал, как умение притягивать янтарной палочкой кусочки бумаги может пригодиться в работе сигнальщика. Невзирая на трудности, он учился прилежно и получал высокие оценки, не вызывая нареканий даже самых требовательных преподавателей. На практику его послали в лучший учебный центр — в учебный комплекс первого класса на вершине горы Сент-Адхельм-Хед в Дорсете. К его большой радости вместе с ним ехал его добрый приятель по колледжу, одноклассник Джош Коуп — резвый черноволосый сын шахтера из Дурхема, тоже «пришлый» в среде сигнальщиков. Они добрались до Сент-Адхельма традиционным способом — автостопом; их подвез дорожный поезд, который тащила проверенная трудяга — фаулеровская паровая машина. Рейфу не забыть, как он впервые увидел ту башню. Она была еще больше, чем рисовало воображение, и громоздилась на верхушке огромной скалы. Д