Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов - Дозуа Гарднер (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗

Но есть проблема — информация не может пройти сквозь эти горячие хаотические спазмы. Каждый взрыв рождает новую вселенную, чистую, как меловая доска в школе без учеников…

По крайней мере, так мы думали.

Но у темной материи особые отношения с гравитацией и массой, сказал Эразм, и поэтому когда Враг научился ее колонизировать, то понял, как переходить из одной вселенной в другую. Другими словами, Они могли пережить конец всего материального и уже совершили это много–много раз!

Враг оказался по–настоящему бессмертен, если у этого слова есть хоть какое-то значение. Враг вел свои дела не просто в галактическом пространстве, он пересекал пропасти, разделяющие галактики, скопления галактик и суперскопления… медленный, как патока, он был огромным, как все на свете, вездесущим, как гравитация, и невероятно могущественным.

— И какие у них претензии к Флоту, если они такие сильные и здоровые? Почему они нас убивают?

И тогда Эразм улыбнулся, и в его улыбке крылось столько боли, меланхолии и ужасающего понимания.

— Но они не убивают нас, Карлотта. А возносят.

Как–то в школе Карлотта безуспешно пыталась осилить «Венецианского купца». Она открыла книгу о елизаветинской драме на копии старой гравюры под названием «Utriusque Cosmi». Та вроде как символизировала весь космос, показывала, как люди представляли его во времена Шекспира, таким многослойным и упорядоченным: звезды и ангелы наверху, ад внизу и голый парень, квадратом растянутый между божественностью и вечным проклятием. Тогда она ничего не поняла, сочла старинной чушью. А сейчас по какой–то непонятной причине вспомнила о той гравюре. Только, девочка, на ангелах дело не заканчивается. Я усвоила урок. Даже у ангелов есть свои ангелы, а демоны пляшут на спинах больших демонов.

Мать в алой ночнушке парит в дверях спальни. Немигающим взглядом обводит комнату, пока наконец не видит дочь. Может, Эбби Будэн и стоит в комнате, но эти глаза смотрят откуда–то из далекого, глубокого и очень страшного места.

Кровь пропитывает ткань. Но принадлежит не матери.

— О, Карлотта… — говорит она. Потом откашливается, как перед важным звонком или разговором с кем–то, кого боится. — Карлотта…

И невидимая Карлотта, которая пришла сюда из мест, где ангелы играют с вечностью, понимает, что сейчас скажет мать, осознаёт наконец: никакого парадокса нет, только ужасающий круговорот. Она тихо произносит эти слова, а Эбби воплощает их в реальность:

— Карлотта, послушай меня, девочка. Я не думаю, что ты хоть что–то поймешь. Мне так жаль. Мне очень жаль. Но сейчас слушай. Когда придет время, уходи. Не бойся. Не жди. Не попадись. Просто уходи. И быстро.

Потом она поворачивается и оставляет дочь в темной комнате.

За окном койоты по–прежнему жалуются на луну. Их вой наполняет явь Карлотты, пока не проникает, кажется, прямо в сердце.

А потом раздается второй и последний выстрел.

Я видела Врага лишь мельком и к тому времени уже перестала его так звать.

Описать его нормально не получается. Тут слова меня подводят. И придется признать, к тому времени я и сама мало чем напоминала человека. Скажу только, что Эразма, меня и остальных скользящих приняли в объятия Врага вместе с остатками Флота — и вся память, что мы считали обреченной из–за энтропии или войны, сохранилась. Виртуальности, которые наши противники создали на протяжении кальп, оказались похожи на лабиринты, гостеприимные и невероятно странные. Скиталась ли я по этим таинственным равнинам? О да, девочка моя, и Эразм рядом со мной долгие–долгие (субъективно) годы, и мы стали… ну, в общем, больше любых слов.

Галактики старели и летели прочь друг от друга, пока их не поглотили пространства космической пустоты, связанные лишь нежными и непоколебимыми нитями притяжения. Звезды гасли, девочка; галактики сливались воедино, полные мертвых или умирающих светил; атомы распадались до последних стабильных форм. Но ткань космоса может вынести лишь определенное количество вакуума. Ее эластичность не бесконечна. Стареет все. И после триллионов и триллионов лет расширение обернулось сжатием.

В это время я иногда чувствовала или видела Врага — но мне теперь надо назвать его как–то по–другому. Скажем, Великими Древними, извини меня за помпезность, — именно они сконструировали виртуальности темного пространства, где я теперь живу. Они не были людьми. Никогда не были. Они проходили сквозь наши усыновленные миры, как штормовые облака, черные, величественные, полные еле заметных, загадочных молний. Даже тогда я не могла говорить с ними; и пусть стала большой и старой, но оставалась не более чем их частью.

Я хотела спросить их, зачем они уничтожили Землю, почему столько людей умерло или вознеслось благодаря эволюционному дружелюбию Флота. Но Эразм, который погрузился в эти вопросы куда глубже, чем я вообще могла, сказал, что Великие Древние не воспринимали такие крохотные и эфемерные объекты, как скалистый шар вроде Земли. Та, как и множество других планет, была уничтожена не намеренным решением, а автономным импульсом, развившимся в ходе множества космических слияний, — импульсом, настолько же неощутимым и непроизвольным для Древних, как работа твоей печени, девочка.

Логика тут такая: миры, где развивается жизнь, порождают цивилизации, которые со временем начинают играть с черной материей и тем самым угрожают непрерывности Древних. Часть таких вторжений можно стерпеть и изолировать — Флот, например, и вовсе обогащал их, — но большинство ставило под удар саму стабильность системы. В общем, мы вроде как были микробами, девочка, на которых отреагировала иммунная система гиганта. Они не видели нас, ощущали лишь соматическую угрозу. Вот так все просто.

Но Флот засекли. Тот оказался достаточно большим и стойким, и Древние его заметили. И надо понимать, что они не были злобными и видели Флот примерно так, как он видел нас, как нечто примитивное, но живое и мыслящее, стоящее того, чтобы его спасти.

Потому они вознесли Флот и подобные ему образования в других галактиках, коим не было числа, и так уберегли от слепых вибраций космической энтропии.

Мило с их стороны, конечно. Но если я когда–нибудь стану настолько большой или проживу достаточно долго, чтобы встретиться с Древними лицом к лицу, то подам жалобу. Черт побери, да, мы были крохотными. Люди — это мельчайшие мыслящие существа в космосе, и мне кажется, что мы даже знали об этом еще до конца света… Ты–то точно знала. Но боль есть боль, а скорбь есть скорбь. Возможно, наша гибель — неизбежность, возможно, такова природа вещей, но ничего хорошего в этом нет, и такое терпеть нельзя, если есть выбор.

И наверное, поэтому я сейчас здесь, смотрю за тем, как ты крепко зажмуриваешься, пока звук от второго выстрела рассеивается в воздухе.

Смотрю, как ты превращаешь кошмар в видение.

Смотрю, как ты выстраиваешь жемчужину вокруг крупицы кровавой правды.

Смотрю, как ты быстро уходишь.

Бесплотная Карлотта еще недолго парит в постоянных и неизменных коридорах прошлого.

В конце концов длинная ночь заканчивается. Кроваво–красный свет льется в окно.

Последний рассвет, который увидит этот маленький мир, но юная Карлотта еще не знает об этом.

Теперь, когда Вселенная закончила текущую итерацию, вся ее история сохранена в трансмерном метапространстве, как книга на полке — ее нельзя изменить. Теперь–то я это точно знаю, девочка. Память выкидывает фокусы, а история их исправляет.

Думаю, Древние дали мне доступ к этим событиям, так как мы застыли на пороге нового сотворения.

Я знаю часть вопросов, которые ты задала бы мне, если бы смогла. Спросила бы, где я нахожусь? По–настоящему. И я бы ответила, что в конце всего сущего, который на самом деле лишь очередное начало. Я гуляю по огромному саду темной материи, пока все известное и барионное поднимается по спиральной лестнице унификационных энергий навстречу огненному новому рассвету. Я стала такой большой, девочка, что могу летать по истории, как птица над прерией. Но я не могу изменить того, что уже случилось. Такой власти у меня нет.