Из глубины глубин (Большая книга рассказов о морском змее) - Честертон Гилберт Кийт (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Я помнил, что брак продлился очень недолго. Злые языки говорили, что они отплыли с рассветом и вернулись на закате. Ни одна сторона не сделала никаких заявлений. Как всегда, возникли и слухи, но они были слишком туманными и несостоятельными и вскоре потонули в волне куда более громких и вполне подтвержденных измен других знаменитостей. Все это случилось задолго до того, как я познакомился с Гленвеем. Некоторые из этих слухов, обезображенных до неузнаваемости, раздутых, в корке соли — море выбросило, похоже, на далекие берега Паумоа.
— Знаете, что рассказывали мне ребята? — спросил Гейзекер, внимательно глядя на меня. — Они поженились буквально сразу и медовый месяц решили провести на этой самой яхте. Тут же отплыли. Во всех газетах были громадные заголовки. Поверите или нет, но в первую же ночь — часов в одиннадцать, если понимаете, о чем я, приятель — какой-то парень на палубе что-то такое видит, то ли стаю дельфинов, то ли водоросли, то ли еще какую-то проклятую штуку. И вот ему втемяшилось, что это сам старина бронтозавр. Он жмет на кнопку, и через десять секунд Глен выбегает на палубу. Ни о чем меня не спрашивайте, приятель; я только знаю, что на следующее утро люггер разворачивается и полным ходом возвращается в Гонолулу, и они расходятся, как в море корабли.
Я сразу понял, что это была правда. В его рассказе была даже некая красота. Но она была предназначена для моего персонального созерцания и ничего общего не имела с Гейзекером. Он смотрел на меня, подавляя смех, с торжеством в глазах и задранным носом, готовый разразиться хохотом.
— Гейзекер, — сказал я, и он впервые услышал в моем голосе нотку непосредственной, личной ненависти, и я ее тоже услышал. — Гейзекер, я не собираюсь обсуждать, что, как и почему, но с этой минуты держитесь подальше от Гленвея. Можете выходить на палубу, можете сидеть вот здесь, между мачтами, но если вы хоть на дюйм…
— Потише! — процедил Гейзекер. — Кто тут разоряется? Владелец? Шкипер? Первый помощник? Вы кто такой, черт возьми? Я хочу услышать, что скажет об этом старина Глен.
Я не люблю ссоры и стычки. После первого взрыва ярости на меня всегда накатывает невероятная усталость и пустота. В эту минуту у меня не было ни желания, ни сил продолжать. Но Гейзекер сам пришел мне на помощь. Я все не мог решить, кто он: садист, которому нравятся страдания жертвы, или мазохист, который испытывает непристойную тягу к собственным страданиям и только и мечтает кому-то не понравиться. Как бы то ни было, он смотрел на меня маленькими глазками, а затем высунул язык и облизал губы.
— Короче, — сказал он, — я пошел вниз. Спрошу у него, есть ли доля правды в этой треклятой байке или нет.
Это облизывание губ, такое грубое и банальное, будто сразу перенесло все на другой уровень. На корабле был один добродушный гигант, гавайский матрос по имени Виггам. Он как раз штопал сеть на палубе неподалеку от нас. Я подозвал его и велел ему — словами, которые обычно можно прочитать только в этих маленьких пузырях над героями комиксов — взять сеть и расположиться у двери Эббота, а если Гейзекер вздумает приблизиться, вспороть ему брюхо.
Я отдал эти прискорбные указания холодно и отчетливо, стараясь не сорваться на визг. Звук моего голоса напоминал мне треск автоматной очереди. Если бы Гейзекер рассмеялся или матрос проявил удивление либо нежелание подчиняться, я оказался бы в самом смехотворном положении. Но моряки, похоже, народ простой — Виггам продемонстрировал рвение, белые зубы и выкидной нож, казавшийся еще более угрожающим из-за сравнительно скромных размеров. Он смерил взглядом Гейзекера, точнее, упомянутое брюхо, словно проделывая в голове какие-то сложные профессиональные расчеты, затем взял свою сеть и спустился вниз. Гейзекер следил за ним с возрастающим беспокойством.
— Послушайте, — начал он, — может быть, я что-то не то сказал…
— Это ты послушай, жирняга, — перебил я. — Еще раз скажешь что-то не то — и окажешься на самом захудалом японском краболове! А название этой скорлупки мы в журнале перепутаем. Сложное название, по-японски что-то вроде «корабль, который никогда не вернулся». Или «никогда не существовал». Подумай об этом в следующий раз, когда тебе захочется пошутить.
Я спустился вниз. Гленвей лежал на койке, но не читал.
— Я его приструнил, — сказал я. — Трудно поверить, но это так.
— Каким образом? — спросил Гленвей. Он не поверил.
Когда я ему рассказал, он заметил:
— Надолго такое его не остановит.
— Это вам так кажется, потому что я рассказывал все в ироническом тоне. Но с Гейзекером я говорил голосом холодным и угрожающим, как сталь, и при этом чуть прищурил глаза. Как сейчас.
— Это не поможет, — сказал Гленвей.
— В таком случае Хилл Виггам, сидящий сейчас в коридоре, вспорет ему брюхо. Для него это главный момент в жизни. Точнее, станет главным, если Гейзекер попытается сюда сунуться. Человек, понимаете ли, найдет в жизни свое предназначение.
— Не хочу, чтобы Виггам попал в беду, — сказал Гленвей.
— И Гейзекер не хочет, — заметил я.
С этими словами я поднялся наверх и подежурил, как обычно, в вороньем гнезде, после выпил с Гейзекером, стараясь говорить как можно меньше, так как не знал, что и как ему сказать. Затем я пообедал с Гленвеем в его каюте, покурил с Гейзекером на палубе и около десяти вечера спустился вниз пожелать Гленвею спокойной ночи. Нервное напряжение еще не покинуло его.
— Что там снаружи? — спросил он.
— Это чудеснейшая ночь нашего путешествия, — ответил я. — Взошла полная луна. Ее словно кто-то подвесил на невидимой проволоке — высоко на небосводе, усеянном звездами. Ветер слабый, но черт знает откуда накатывают большие волны. Подняты все паруса, кроме балун-кливера, и корабль берет волны, как скаковой конь барьеры. Почему бы вам не постоять за штурвалом?
— Где Гейзекер? — спросил Гленвей.
— Посередине палубы, у левого борта. Незримо пригвожден к месту угрозами.
— Пожалуй, я останусь здесь, — сказал Гленвей.
— Гленвей, — сказал я, — вы проявляете какую-то чрезмерную чувствительность. Дело в том, что вы вели изолированную жизнь, и люди вроде Гейзекера относились к вам со слишком большим уважением. Это отделяет вас от других, что лично я нахожу оскорбительным. Напоминает мне слова Фицджеральда [101]. Помните, он говорил, что богатые — другие? Вдумайтесь в это! Это даже хуже, чем быть таким же.
— Вы забываете об ответе Хемингуэя, — сказал Гленвей. Кажется, ему не нравилось ни отличаться от других, ни быть на них похожим.
— Возражение Хемингуэя, — сказал я, — доказывает только то, что должно было доказать: мистер Хемингуэй — высокопробный, уважаемый, независимый гражданин, и на груди у него, вероятно, растет великолепная поросль волос… А Фицджеральд был не так уж неправ. Только потому, что ваш предприимчивый дедушка вздумал построить несколько железных дорог…
— Во-первых, это был мой прадед, — вмешался Гленвей. — Более того…
В эту минуту, когда я только начал радоваться тому, что он наконец прекратил заламывать руки, стал глядеть смелее и высунул из-под панциря голову, вновь зажужжал зуммер. Я забыл его отключить.
Жалостно было видеть, как Гленвей дернулся и хотел было соскочить с койки. Он изогнулся, точно в спазме, упал обратно и вытянулся, плоский, как пустой мешок. Зуммер продолжал вопить. Я с дрожью подумал, что у Гленвея может снова начаться судорога. Признаюсь, я потерял голову: схватил стоявший у туалетного столика табурет и принялся колотить по этой коробке, дребезжавшей, как гремучая змея, пока она не замолчала.
Воцарилась глубокая и полная тишина. Иллюзорная, конечно: вскоре мы обнаружили, что в великой пустоте, которую оставил по смерти распоясавшийся зуммер, бегают какие-то мелкие звуки. Постепенно мы стали различать топот ног на палубе, голоса и, в частности, настойчиво грохотавший голос Гейзекера.
Я приоткрыл дверь — и в каюту влетели слова:
