Жажда всевластия - Синицын Станислав (книги полностью TXT) 📗
— Молчал бы уже, чревовещатель. — Ехидство Наташи не оставляет ее и здесь.
Охрана машет нам рукой, и за ним захлопывается дверь.
— Супруги Круглецовы. — Симченко переходит на официальный тон. — Машины для приема вашего сознания готовы. Тела для переходного периода — тоже. Что касается вашего сына, то с ним все в порядке — инкубатор поддерживает существование эмбриона, и возможно его полноценное выращивание. Психологи все еще настойчиво рекомендуют вам, госпожа Круглецова, принять его в свое новое тело для большего сохранения вашей человечности.
— Да согласна я, не знаешь, что ли. — Мы долго обсуждали этот вопрос с Наташей, она очень боялась, что очередная диверсия оборвет связь между ее сознанием и телом или, того хуже, очередные гуманисты или сбесившийся ИИ возьмут под контроль организм и устроят выкидыш, но в конце концов я убедил ее, что риск этого не больше, чем при обычной беременности. Симченко своей фразой всего лишь исполнял какой-то очередной совет психологов.
— Желаете увидеть свои будущие тела?
— Я — пас. Мне хватит того, что я увижу показатели здоровья и соседнюю койку. — Беру инициативу в свои руки, но Наташа все-таки женщина, и она требует подробного осмотра.
— Хорошо, но только когда придет ваша очередь. — Симченко тонко предотвращает еще не возникшую между нами ссору. — Кстати, надо определить, кто из вас будет первым. Кинете монету?
— Да. У тебя случайно нет?
Мой сарказм пропадает втуне: даже в этот момент преображенные стараются не выказывать своего бешеного преимущества над нами — Симченко только пожимает плечами. Он, конечно, намекнул своей фразой, что неплохо бы поторопиться и не разводить мелодрам, но прямо он этого не скажет и монету из кармана не вынет. Наверняка она там у него есть, на тот случай если я забыл ее дома (у нейробиологов нет полного доступа к охранной информации, и как я собирался сюда, он не видел). Однако же или Симченко уже оценил наше инфракрасное изображение, или что-то прочел в наших лицах, но он понял, что монета у нас запасена. Приходится чуть отстранить Наташу и обеими руками рыться в карманах, куда утром опустил металлический дензнак. И вот он, чуть сбитый по краю жребий судьбы достоинством в один рубль.
— Орел или решка, — спрашиваю ее. Наташа колеблется несколько секунд и почему-то кусает губы.
— Орел! — решительный взмах ее руки.
Я хорошо бросаю монеты. Тут главное — аккуратно взяться за самый ее край, почувствовать баланс и указательным пальцем не столько подбросить — закрутить ее в воздухе вокруг своей оси. Тогда она превратится в сверкающий полупрозрачный круг, секунду или две парящий над полом.
— Решка, — провозглашает Симченко, как только монета касается пола.
— Твоя правда, — соглашаюсь я.
Все кончилось. Больше нет никаких предлогов, причин и чего бы то ни было для оттяжек и задержек времени. Надо подойти к лежанке и смотреть, как на твою голову опускается сканер. Куда-то исчезает то спокойствие, что глухим одеялом укутывало меня последние часы. Нет, это не страх и не радость. Просто есть в этом такая порубежность, граничность, которую нельзя игнорировать. Вот я был таким, а стану другим. Это захватывает меня, я чувствую, что превращаюсь в человека-кролика перед удавом-сканером. Он зачаровывает меня, как скипетр, держава и корона зачаровывают любого претендента на трон, как пулемет захватывает душу новобранца, а подпись министра вгоняет в ступор мелкого чиновника. Он как воплощение жерновов истории, через которые мне надо идти.
Не замечаю, как я уже сделал шаг к сканеру, и Наташа дергает меня за рукав. Оглядываюсь и напарываюсь на ее взгляд. Кончилась в ней старая убежденность и утреннее ехидство, осыпалось, как кожура с луковицы. Не думал, что в ее глазах увижу такую смесь отчаяния и надежды: дымчатый топаз царапает мне сердце — там страх, готовый пролиться слезами, и воля, что держит его в тисках, жажда жизни и желание власти, там почти выгоревшая чувственность и притуплённый ею рассудок.
Я хочу сказать легкую прощальную фразу, эдакий лозунг, что ободрит ее, рассеет страх и покажет весь блеск будущего. Открываю рот и понимаю, что мне нечего говорить — если я подавлю в ней неуверенность словесными увертками, своей волей и влиянием на нее, это будет обманом, потому как я сам сейчас боюсь. Любая необходимость, чувство долга и ответственность, любые рациональные доводы сейчас бессильны поколебать в ней это состояние. Его можно только пережить. И я просто стою и смотрю на нее.
— Иди, все хорошо. — Она улыбается, чуть-чуть привстает на цыпочки и целует меня.
Симченко, как незаметный, неподвижный призрак, пережидает эту сцену и так же деликатно и неощутимо провожает меня до лежанки. Где-то в недрах этой груды оборудования, за кулисами декораций сегодняшнего перевоплощения, слышится тихое гудение. Механическая рябь пробегает по сочленениям, манипуляторам и проводам — на пару пустому месту из глубины выдвигаются носилки, укутанные приборами, шлангами и тому подобным добром. Видны только нестоптанные пятки моей будущей аватары. Симченко похлопывает меня по плечу, и я сажусь на лежанку. Дергаю себя за ворот рубашки.
— Не надо, — останавливает он меня, — тебя переоденут на переходном этапе.
— Фирма гарантирует ритуальные услуги? — Неожиданный всплеск черного юмора, как судорожный смешок на эшафоте.
— Жалоб от клиентов не было, сможешь сам с ними поговорить. — У него с юмором тоже полный порядок. — А сейчас давай: время — деньги.
По оборудованию будто бежит дрожь нетерпения, оно хочет очередной жертвы. Не знаю — его ли это очередной намек или просто идет процедура. Наташа выступает из-за плеча нашего Харона и берет мою левую руку в свои ладони. В ее глазах уже почти нет страха. Ложусь. Что-то зеленое надвигается на глаза, и мне вдруг отчаянно хочется вздохнуть — я набираю в себя воздуха сколько могу, полной грудью, а мне мало. Наверное, сильно сжимаю Наташины пальцы. Слышу стук своего сердца, и вдруг приходит облегчение, тело расслабляется, и сознание начинает растворяться в теплых сумерках.
— Это безотказный номер. — Успеваю узнать голос Симченко. — На вас, Наталья, тоже подействует — наркоз почти мгновенный, а то многие жаловались, что долго не могут забыться.
— До свидания, Павел. — Это Наташа, но трудно понять, это ее голос или пожатие рук. Темнота.
Вначале был свет — белый и неподвижный. Он не вызывал никаких мыслей, переживаний и чувств. Он просто появился: его не было, и вот он стал. Потом был звук — такой же белый шум, без слов, нот и созвучий. Монотонный и беспредельный, без конца и начала, от полной тишины он отличался только фактом своего наличия. Потом запах — без вони и благоухания, лишенный источника и носителя. За ними шло осязание — без чувства касания, шершавости, гладкости или колючести, просто в одном месте ты есть, а в другом тебя нет. И наконец пришел вкус — без сладости и горечи.
Они все пришли ко мне, но я ни о чем не думал. Глаза, нос, уши, кожа — ничего этого я не чувствовал. Их не было. Ощущения отражались во мне, как свет в заиндевевшем зеркале. Оно только белеет, но человек не может узнать себя. Это была такая полная статика мысли, когда за самым очевидным фактом не следует никаких выводов. Чувствую и не мыслю. Существую или нет? Разум застыл, как муха в янтаре, как зависшая программа на старой машине, как мельничное колесо в пересохшей речке. Я просто был. Существование без размышлений и чувства времени.
Вечность может быть такой безразличной.
А мгновение спустя началась катастрофа, будто весь мир проваливался в себя. Время прогрызло щель в коконе нирваны, процессоры, которые теперь были моим мозгом, заработали чуть в другом режиме, и цифры в программах, что теперь стали моей душой, начали свой танец. Белый цвет пошел пятнами и распался на части, шум выродился в звуки, запах превратился в знакомые ощущения носа. Граница между мной и миром снова называлась кожей, а слюна во рту стала самой обычной. И образы хлынули на меня со всех сторон, рождая мысли.
