Тени у порога - Поляшенко Дмитрий (книги онлайн полные .TXT) 📗
Понемногу между отдельными, совершенно не связанными ничем произведениями — авторы могли жить в разных столетиях на разных континентах — начали появляться тонкие связующие нити. Данный факт очень заинтересовал Лядова, но пока было не ясно, что с этим можно сделать.
Он не мог сказать, что хочет разобраться в произошедшем на Камее. Больше это походило на прежнее увлечение стариной, к которому он относился совершенно некритично. Просто делал то, что нравилось делать. Однако сейчас цель стала конкретной, а средства гораздо более овеществленными. Тысячи настоящих древних книг и тем более рукописей вызывали громадный эффект присутствия. Ему даже не приходилось прилагать усилия, чтобы почувствовать себя в прошлом. Факт нахождения на космической лаборатории — если не заходить в рубку и ангар с выключенными киберами — был недоказуем. Стандартные для любого времени коридоры и комнаты, типовые деревянные стеллажи, а в них книги. Более — ничего.
Прошла еще неделя. Прежде идеально ровные ряды книг давно превратились в полуразрушенные брустверы. На полках зияли пустоты, словно их глодало ненасытное время. Теперь сотни книг лежали на полу, разложенные по темам стопками, пирамидами, веерами, «паровозиками», лежали по одной, раскрытые текстом вверх, текстом вниз, нафаршированные за-кдадками, сориентированные по сторонам света. И с каждым днем свободного места для ходьбы оставалось все меньше. Лядов аккуратно огибал книжные сталагмиты, перешагивал книжные валы и пригорки. В кажущемся хаосе у него была четкая система, ориентироваться в ней было легко. Книги группировались по темам, авторам, и по «отмеченности». Лядов изменил первоначальную систему, которую стеллармены предложили Роману вместе со списком книг. Тот расклад был слишком простым: по темам и годам. Сюжетно-тематически перевес был на стороне космоса и контактов с иными цивилизациями. Лядов не знал, результат ли это действительной литературной тенденции в XX веке, либо выборка была сделана стелларменами сознательно. Далее шли параллельные миры и путешествия во времени. Искусственный разум и искусственная реальность. Утопия и новый человек. Парапсихология и реинкарнация.
В новой лядовской системе даже во взаиморасположении тематических групп книг на этаже была своя логика. Охватывая внутренним зрением тысячи томов, которые карабкались под потолок, расплескивались у подножий стеллажей и разбегались по полу, Лядов видел в них больше, чем крупнейшее собрание сочинений в фантастическом жанре. Иногда из смысловых облаков и образов книг, как из валунов и кирпичей, туманным холмом, выше становясь призрачной башней, во многом недостроенной, с провалами в стенах, но уже с вполне узнаваемым силуэтом, и даже где-то в далекой зыбкой высоте с чем-то похожим на развевающееся знамя с неразличимым символом, иногда перед ним возникало здание древней фантастики во всей своей красе.
Лядов не обманывал себя. Даже прочитай всю фантастику, он не стал бы универсальным знатоком жанра, ведь искал он исключительно свое и не фиксировался на сотнях других идей. То, что он ищет, в эпоху, когда жил неизвестный автор-провидец, вряд ли казалось окружающим чем-то из ряда вон выходящим. В те времена все, что отличалось от пейзажа за окном, нарекалось фантастикой. Будь то божественное прозрение, гениальный просчет тенденций, крепкая работа ремесленника или поток графомана. Найти труднее, чем спрятать. Особенно если это бриллиант в куче битого стекла.
Лядов не спеша двинулся привычным маршрутом. Каждый корешок он давно узнавал «в лицо». Узнавание мгновенно вызывало в памяти первую фразу произведения.
«В тот день с утра было очень жарко и солнечно».
«На космодромах трава не растет».
«Спасаясь от пены, Фрэнк бросился на четвереньки, юркнул в круглый лаз какого-то коллектора».
«Из одежды на дежурном навигаторе Иве Кендалл имелись только боевой спецкостюм и ниточка от тампакса».
«Уровень моря медленно, незаметно для глаза понижался последнюю тысячу лет».
«Меня зовут Максим Каммерер».
«Бар назывался просто и незамысловато: „Волга“».
«Четверг выдался просто удивительный».
«Только что была огайская зима...»
«Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни».
«Герман Иванович принес в класс стопку наших тетрадей».
«Произошло это в подмосковном поселке Кратово, где я поселился на покой».
«Дом понравился Анне еще издали».
«У меня не было никаких вещей, даже плаща».
«Был поздний вечер четверга, и я здорово нагрузился, а в коридоре было темно — только это и спасло меня».
«Сверкающей драгоценностью лежал этот город на груди пустыни».
«Однажды я сказал отцу:
— Папа, я хочу на луну».
«В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов».
«Был, видимо, июнь».
«Луной эта планета так и не обзавелась».
«Над темным лесом поднималось море тумана — мягкого, серого, мерцающего».
«Все-таки интересно, что чувствует охотник, видя, как волк — и совсем не матерый — перепрыгивает через флажки?»
«Путешественник по Времени (будем называть его так) рассказывал нам невероятные вещи».
«Но было предуведомление. И пришло оно путем неисповедимым».
«Мохнатый от звездной пыли рукав Галактики уплыл в сторону, переместился на левую полусферу экрана и угас».
И так до бесконечности.
Если дело было вечером, то к концу таких прогулок Лядову начинало казаться, что все прочитанное им сливается в один грандиозный фантастический мегароман. Любимым развлечением в такие моменты было придумывание названия для этой многотысячетомной книги. Это было верным признаком, что пора ложиться спать.
Постель он соорудил под столом в конференц-зале. Вернее, место для нее осталось само собой методом исключения. Сначала книги вытеснили его из каюты, потом из коридора. И только под столом конференц-зала, сплошь занятом раскрытыми романами и сборниками, не было книг вследствие постоянной сумрачности и невозможности чтения.
Лядов, не раздеваясь, заполз на совершенно плоскую, убитую постель. Усталым голосом отдал команду погасить весь свет. Лежа на спине, слипающимися глазами смотрел в кромешную темноту. Темнота напоминала странные сны-наваждения, изредка посещавшие его на Земле, до полета. По версии стелларменов это был всего лишь опорный сигнал отраженной стрелы времени. Снов тех он больше не видел, но отныне в темноте была жизнь. Прочитанные книги оживали, населяли темноту и тишину командного уровня сценами, диалогами, иллюстрациями, кусками еще не снятых фильмов. Ночь опять предстояла бурной. Какая-то часть мозга не желала засыпать и продолжала работу. Словно кто-то кидал ниточку в неведомую область Вселенной, где герои книг самостоятельно живут в своих мирах, и за ними остается только наблюдать. И Лядов наблюдал за этим чрезвычайно сложным и в высшей степени сумбурным сном, всю ночь балансируя на этой ниточке. Самое удивительное, что к утру он высыпался, несмотря ни на что. А утром что-то менялось. Откуда-то появлялись силы и идеи. Что-то вновь вело его вдоль стеллажей, вдоль черных строчек на белом фоне так же уверенно, как когда-то давно, в другой жизни, вело с Земли на Камею. И он продолжал обход книжных полок.
За эти дни многие книги стали его близкими друзьями: знакомыми, задиристыми, задумчивыми, кристально ясными, туманными. Ежедневно проходя разными маршрутами, он разговаривал с книгами, брал их в руки, садился на пол, листал, откладывал, думал, брал книгу снова, снова листал, увлекался, зачитываясь. Выдвигал какую-нибудь книгу, чтобы не забыть, но спустя какое-то время, проходя мимо, небрежно задвигал обратно в общий ряд. Спохватываясь, рыскал по всему этажу, мучительно вспоминая, откуда могла выплыть та или иная фраза. С облегчением находил книгу. И тут же начинал испытывать сомнения. Он кружил, как ищейка над невидимой норой хищника. Он не знал, что ищет.
Много было неожиданных встреч, открытий. XX век предстал перед ним с совершенно неизвестной стороны. Привкус времени совершенно изменился. XX век больше не казался равниной изредка оживляемой монументами отдельным событиям и людям, а напоминал отныне сложный ландшафт, тесно заполненный зданиями, площадями, деревьями, памятниками, людьми. Фантастика же представлялась чем-то вроде рыболовной сети, в ячейки которой обязательно должно было что-то попасть.
