Осенние визиты - Лукьяненко Сергей Васильевич (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
Во сне Илья летел по темным коридорам, бестелесный, что было невыносимо обидно. Он гордился своим тренированным, сильным телом, на которое так безуспешно заглядывалось бабье, гордился хорошей реакцией, отличным глазомером…
Сейчас его тащило, как щепку в водосточной канаве, и выбраться он был не в силах. Оставалось покориться. Оставалось ждать.
– Смотри, – шепнула темнота.
Карамазов застонал во сне. О, это был очень знакомый сон. Еще с тех времен, когда он искал клиентов не для последнего расчета, с тех времен, когда его оружием было лишь собственное тело, а заказчиками – мелкие «деловые», которых он ныне побрезговал бы убивать.
Так было перед каждой акцией – но ведь сейчас он ни на кого не работает. Не правда ли?
– Ты мой, – шепнула Тьма. – Пора платить.
Впереди разгорался свет… нет, не свет – просто темнота изменила яркость. Так может светиться ночь.
– Шестеро…
Он увидел лица – так ярко, как не случалось даже при самых удачных заказах. Предельно четкие, словно выплавленные из темноты, только почему-то двоящиеся.
– Ты поймешь, – сказала Тьма. – Они опасны по-своему. Они не уступают тебе.
Илья попытался зажмуриться – но не было ни век, ни глаз. Темнота несла его по кругу, заставляя заглянуть в каждое лицо.
– Заказ, – шепнула Тьма, и в бесплотном голосе дрогнула ирония. – Пора платить по счетам.
Он не мог ответить, не мог закричать, но в этом и не было нужды. Темнота пропитывала Илью насквозь, она знала все, что он хотел сказать.
– Ты мой. Убей их.
…Илья проснулся с криком. Кошмар еще не отпустил, и лампочка бра, как в страшных снах, зажглась тускло и беспомощно.
– Я ни на кого не работаю, – прошептал он, озираясь.
Заказ выполнен. Деньги получены. Он не собирается подчиняться собственному бреду. Можно отдыхать, пока не наскучат видеокассеты, купленные на черном рынке, и папка со старыми фотографиями. Пока ему не предложат обслужить еще кого-либо…
И Тьма, которая всегда шептала – где и как, промолчит.
И киллер, разучившийся убивать, станет просто человеком, знающим слишком много. Клиентом… кого-то другого, к кому придет Тьма.
– Сука! – закричал Илья, тонко всхлипывая. – Стерва!
Но темнота уже спряталась за гранью сна. Она не слышала – или не считала нужным отвечать слуге.
Тихонько подвывая, Карамазов схватил со стола пистолет. Замер, борясь с желанием высадить всю обойму в окно, в ночь. Он не собирается подчиняться!
…Но патроны надо экономить, шесть клиентов, и по два выстрела… и почему-то еще раз умножить на два… патроны придется докупить…
– Гадина, гадина, – садясь на пол, прошептал Илья. – Ты притворялась, тебе тоже что-то надо, вам всем от меня что-то надо…
Они все суки. Все. Только девочки хорошие. Только девочки… на фотографиях… хорошие… девочки…
Илья распластался на полу, потянулся к картонной папке. Схватил ее, всхлипывая уже тише.
Девочки… хорошие…
9
Среди шестерых, в этот день один за другим ощутивших приближающееся нечто, Кирилл Корсаков был самым растерянным – и, как ни странно, наиболее подготовленным к происходящему.
У него еще не было того предчувствия беды, что рано или поздно приходит к любому человеку. Кирилл просто не успел повзрослеть настолько, чтобы принять это странное знание – презрительно отрицаемое большинством, но бесспорное для тех, кому довелось бывать в серьезных переделках. Его не смущала нелогичность происходящего – дети не верят в логику. Он даже не понимал, что давящее ощущение может предвещать неприятность куда меньшую, чем кажется. Остаток дня Кирилл провел с напряжением бойца, пойманного на ночном поле боя прожекторным лучом и мучительно пытающегося притвориться мертвым. И этот осознанный страх прикрывал его от истерики непробиваемым щитом.
Мать не сказала ему ни слова, даже если и заметила, что в этот час занятия в школе еще должны были продолжаться. В глубине души она разделяла мнение Кирилла, что образование может мало что ему дать. Таких мыслей родители никогда не высказывают вслух – это входит в правила семейной игры. «Курить вредно», – сообщают они детям, закуривая. «Драться нехорошо», – ободряюще похлопывая по плечу. Дети все равно чувствуют истину. Лишь когда они начинают взрослеть, приходит стремление свести слова и правду воедино.
– Тебе звонили с телевидения, – сказала мать, пока Кирилл ел. Обед был ритуалом, изменения в котором не допускались. Людмила Корсакова всегда приходила обедать домой – и подразумевалось, что Кирилл будет поступать так же. Не только ради правильного питания, хотя она и придавала ему большое значение. Главным был короткий разговор, деливший день на две части – обязательную, но не имеющую никакого значения, когда Кирилл был в школе, и ту, которая, собственно, и составляла жизнь мальчика. Если бы он взял на себя смелость выразить собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама относится к нему как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в сияющий бриллиант.
– С какого? – торопливо глотая горячий суп, спросил Кирилл.
– С районного кабельного… возьми хлеб.
В мелочах Кирилл с матерью никогда не спорил.
– Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя прийти, вероятно, предложат быть ведущим.
Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.
– Здорово, – откладывая ложку, сказал он. – Я завтра схожу, ладно? У меня настроение такое… странное.
– Стишное, – подсказала мать.
Он кивнул.
– Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер. Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее впечатление.
Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По телефону он поговорит сам – чтобы продемонстрировать свою самостоятельность, но окончательное решение примет мама.
Ювелиру виднее, как гранить алмаз.
– Ну все, мне пора. – Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в макушку.
– Пока, мам.
– Вымой посуду, хорошо?
– Хорошо, мама.
Людмила вышла из кухни. Мальчик сидел неподвижно, слушая, как она одевается в прихожей. На его лице медленно проступало напряжение, которое уже некому было увидеть.
– Кириллка!
– Да? – Он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно мать могла увидеть его сквозь стену.
– Ты не дашь мне свои новые стихи?
Кирилл молчал.
– Мне надо показать их серьезным людям.
– Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно?
Она подчеркнуто громко вздохнула.
– Ты не лентяйничаешь, Кириллка?
– Не знаю.
Людмила Корсакова тихонько засмеялась.
– Все-таки поищи, Кирилл.
Хлопнула дверь.
Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в кастрюлю, тарелка и ложка – в раковину. Кирилл налил в бокал уже остывшего чая и отнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.
Он снова остался один – мальчик, боящийся взрослеть. Одному – легче.
Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто потому, что он умел писать стихи в том возрасте, когда другие дети еще не способны запомнить чужие. Трехлетний поэт… пятилетний поэт… восьмилетний поэт…
Он привык.
У него не было друзей среди ровесников – та неизбежная цена, которую платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата не зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес ее лишь к себе – ошибка любого ребенка, считающего все происходящее с ним уникальным. Он искал друзей среди взрослых и находил тех, кто старательно пытался относиться к нему на равных. Потом он смирился.
Одному – легче.
Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину – то ли вернувшийся страх, то ли разговор с матерью. Телевидение? Да, он мог вести детскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а изредка – свои стихи. Это была награда, честно заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все еще год назад. Он ничем не лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь десятку друзей и собирающихся на свои «литературные вечера» в районных газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным… но уже куда меньше, чем раньше.
