Мёд жизни (Сборник) - Логинов Святослав Владимирович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Дачница стирала бельё в проулочке возле дома. Увидав Василия, она поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.
– Здравствуйте, – сказал Василий. – Я тут шёл мимо и решил зайти. Я сосед ваш буду.
– Да, я знаю, – ответила женщина.
Василий присел на край скамейки. Плохая была скамейка, хлипкая. Закурил. Потом спохватился:
– Это ничего, что я курю?
– Нет, нет, курите.
– Напугал вас давеча, – начал разговор Василий. – Вы меня не бойтесь, я сам всех боюсь и вас тоже.
– Нас-то зачем бояться? – женщина уже успокоилась, но говорила нарочито громко, чтобы услышали наконец в доме.
– Я в совхозе работаю, на хлебе, – говорил Василий. – Зарабатываю хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, – Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: – Как антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.
– Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не даёт.
– А вы здесь отдыхаете…
– Да, в отпуске.
– Большой отпуск?
– Сорок восемь дней.
Василий присвистнул.
– Это кому же столько дают?
– Учителям.
– И муж тоже?
– И муж.
Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница, значит. Он посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одёжки. Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся…
Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи.
– Поговорить зашёл, по-соседски, – сообщил Василий.
Дачник вопросительно посмотрел на него.
– Вот вы ходите, – продолжал Василий, – знать меня не хотите…
– Почему же, мы со всеми здороваемся.
– Это вы так, а я по человечеству. Я такой, прогоните, уйду и не подойду больше никогда…
– Разве вас гонят? – сказала женщина.
Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую.
– Я ведь тутошний, – сказал он, забыв, о чём говорил только что, – вот вы уедете, а я останусь. Если что надо достать или привезти, то я запросто, вы только скажите.
– Спасибо.
– На всю деревню только я да Нюркин Иван. Но Иван ничего делать не станет, не надейтесь. А я могу!.. Всё!.. И если меня кто обидит, я тоже никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут остаюсь в деревне единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу…
Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не туда завёл пьяный язык. А дачник словно не обратил внимания. Пожал плечами, спокойно спросил:
– За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали.
Василий встал, держась за столбик ограды.
– Пойду я, – сказал он, – у меня ещё дела по хозяйству. А вы, когда надо, сразу мне говорите, я помогу.
Войдя в дом, Василий зажёг свет и обвёл взглядом большую комнату, ту, в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк с сеном на кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он – гостей звать! Да какие там простыни, веника в доме и то нет… Василий, шаркая по полу стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол валяющиеся всюду окурки. Но тут же остановился, поражённый простой мыслью: а ведь позови он сейчас соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашёл бы из приличия, а она – нет.
– Культурные!.. – пробурчал он, косо сел за стол и потянулся за бутылкой.
К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили сначала в отпуск, а потом в отгулы, которых он много заработал в пору сенокоса. Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал искать баб-Машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом подполе. Ничего не нашёл. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали по талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.
И дом уже не радовал Василия. Неуютен был и гадок, весь провонял грязным бельём и табачной копотью. Главное же, не принёс ни уважения, ни счастья. Тысячу раз прав был Селёха. Лучше без дома, да на людях. Как когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один и тот же вопрос:
– У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?
А он отвечает, сплёвывая на пол:
– Спрашиваешь тоже…
Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье. И не в деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать нечего.
На огороде в рассеянном свете, пробивающемся через застрехи, шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак волк? К самому дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок – Ванькин пёс. Господи, далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается Фешин дом. Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас небось в городской квартире с женой жирует… А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем Настин дом – и снова пустыри. Дом Маши-хромоножки, Панькина изба – редкие, с промежутками, островки тепла, и в каждом одинокий человек среди четырёх стен. А самый одинокий, последний человек – он. За ним только лес и мох, ветер метёт снежную крупку по натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не было людей.
Василий понял, что больше так не выдержит. Ему надо, чтобы вокруг были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.
– Я тут! – хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык.
Василий спешно вернулся в избу, выдернул из кучи ветоши в сенях какую-то тряпку, щедро смочил её керосином из канистры и пошёл через сад к соседнему дому.
– Я же тебя упреждал, – бормотал он. – Я же говорил…
Приставил к стене случайный чурбачок, взгромоздился на него, пропихнул тряпку в застреху и чиркнул спичкой. Керосин сразу взялся большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону.
Василий бегом вернулся к себе. Ничего, следы в саду затопчут, и тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки, ежесекундно ожидая за домами до озноба знакомый крик. Торопливо намыливал пальцы затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней предательский запах, смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и не гнулись. Сквозь узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет, а деревня всё молчала, ни единого звука не долетало к нему, словно и впрямь он оставался последний человек.
Взаимопонимание
К вопросу о классификации европейских драконов
Драконы давно и прочно обосновались в европейской мифологии. Об этих странных существах знали ещё древние греки, а в Средние века драконы были столь обычным явлением, что их, по-видимому, даже удавалось приручать и использовать в качестве домашнего животного. Во всяком случае, если слоны Ганибалла произвели неизгладимое впечатление на римских легионеров, то крестоносцы подобным вещам уже не удивлялись, поскольку в их собственном войске имелись верховые драконы. И лишь впоследствии, когда драконы были практически истреблены, слово «драгун», первоначально означавшее «наездник на драконе», стало относиться к обычным кавалеристам.
К сожалению, античность и Средние века оставили лишь несколько легенд о таинственных чудовищах. Натуралисты древности обошли своим вниманием редкого зверя, и лишь начиная с эпохи Возрождения мы получаем о драконах сколько-нибудь ясное представление.
Исследователь, всерьёз занявшийся драконологией, прежде всего сталкивается с проблемой классификации драконов. Дракон европейский решительно отличается от восточно-азиатского. Китайские и японские драконы – это либо духи дождя – безобидные существа, напоминающие лягушек, живущие в какой-нибудь луже и терпящие издевательства от всякого проходимца; либо нечто виртуальное, наподобие белого дракона, которого невозможно даже представить.
