В глубине Великого Кристалла. Том 2 - Крапивин Владислав Петрович (книга бесплатный формат TXT) 📗
Прошел месяц, и я не только не помер, а даже выписался. Газета предложила мне комнату в редакционном дачном коттедже на берегу залива — бесплатно, только с условием, что я еще что-нибудь напишу.
Анна Борисовна говорила, что уезжать мне пока не следует, она должна меня “понаблюдать”.
“Понаблюдать” меня ничуть не хуже мог бы Артур Яковлевич. И вернуться домой ничего не стоило: выяснилось, что в Овражках я выбрал неудачный день для отъезда — нечетное число, а поезд “Пилигрим” в мой город отправляется по четным. Теперь можно было уехать в Овражки, а оттуда до дома — рукой подать.
Но я не уезжал, не хотелось. Интуиция говорила, что потом я уже никогда не выберусь в эти края. Они станут закрытыми для меня, как закрыто для незнающих дорогу Подгорье.
Насовсем расставаться с этим миром было грустно. По правде говоря, из-за Сашки. Из-за того, что порвалась бы тогда последняя ниточка… Вообще-то она и так порвалась. Но все же грела мысль, что я живу в том самом измерении, где мой лоцман… Печаль моя, конечно, поулеглась, многое в нашем путешествии вспоминалось теперь с улыбкой. Но стоило вспомнить прощание — и опять делалось тоскливо… Эх, если бы не было той дурацкой истории и разъехались бы мы по-хорошему! Тогда Сашка остался бы со мной навсегда — просто как часть жизни, как негаснущий огонек. А теперь что?..
Я думал, думал и зашел однажды в местное отделение “Пилигрима”. Спросил, не могут ли они найти для меня адрес проводника Александра Крюка одиннадцати лет, живущего в Краснохолмске. Там искать не стали, сказали: “О-о! Лоцман Сашка!” — и выдали адрес наизусть. Спросили только:
— Вы что, знакомы с ним?
— Встречались…
Нет, я не поехал в Краснохолмск. Честно говоря, не решился. Написал письмо. Так, мол, и так, вспоминаю, как бродили, спасибо тебе, а сам я малость приболел, застрял в Кобурге, а книжка, которую ты при отъезде забыл, теперь у меня; послать ее тебе? Как здоровье и как поживает Чиба?
Письмо получилось нарочито небрежное, даже нечестное какое-то. Но я это понял, когда уже отправил его и потом повторял про себя написанные строчки… Впрочем, терзаться не имело смысла: письмо вернулось. С лиловым штампом на конверте: “Извините, адресат выбыл”.
Куда выбыл? На время или насовсем? В “Пилигриме” ничего не знали, удивились. “Ладно, значит, судьба, — сказал я себе. — Что было, то было, не переделаешь. Хватит об этом”. И стал жить в Кобурге дальше. В начале августа сдал в газету рассказ “Вниз по реке Окуневке” и опять “загремел” в знакомую палату под опеку Анны Борисовны Штерн. На четыре недели. На сей раз почти совсем отказала нога.
— Разрабатывать ногу надо, процедуры принимать, а не ныть! — притворно орала на меня Анна Борисовна. — А то ведь отрезать вашу конечность к чертовой бабушке!
В общем, вытянула она меня и на этот раз. Выписала. И я, помахивая тростью (подарили в редакции), отправился из больницы на набережную подышать воздухом свободы.
Было начало сентября, но жара стояла как в июле, и лишь ветер с залива смягчал ее. Хлопал тентами у магазинных витрин, теребил красно-белые зонты уличных кафе. Пахло водорослями и мокрым песком. Мимо лавочек с сувенирами, журналами и купальниками фланировал туда-сюда туристский люд. Впрочем, немногочисленный. Зато было много ребят, в школах кончились занятия. Здешних ребятишек не обряжали в школьную униформу, они были разноцветные, веселые, счастливые, что урокам на сегодня конец и что на улице еще полное лето. Многие из мальчишек — такие же светловолосые, длинноногие и загорелые, как Сашка. Несколько раз я даже вздрагивал. Но мальчишки на меня не глядели. С маху перескакивали каменную балюстраду и — с набережной прямо на узкий песчаный пляж. Ранцы — в песок, одежда летит в стороны, как пестрые бабочки, а сами — бултых в мелкую зыбь прохладного залива. Здесь было безопасно: хоть полмили иди, а глубина первокласснику по грудь…
Я посмотрел, позавидовал и бездумно побрел дальше. Нарядная набережная кончилась. Потянулась Портовая улица: справа — катерные причалы и уходящий далеко в залив мол, слева — всякие пароходные и грузовые конторы. А среди них я вдруг увидел нарядный желто-зеленый фасад с широкой витриной. За стеклом, среди картонных кустов торчало чучело кенгуру и резвились розовые попугайчики. Над дверью красовалась вывеска: “Агентство по морскому туризму “Новая Австралия”. Выше вывески, воткнутый в наклонную трубу, полоскался флаг. Он был похож на австралийский, но “наоборот” — не синий с белыми звездами Южного Креста, а белый с синими, и в углу, где у австралийцев британский “Юнион Джек”, здесь был синий прямоугольник с белым силуэтом парусника.
За стеклом у лап кенгуру белела доска с объявлением:
“Агентство “Новая Австралия”
организует для любителей старины и романтики
рейсы через Залив в г. Ново-Канск
(быв. Кан’Орра)
на старинном пароходе
“Звезда Австралии”.
Справки и заказ билетов — в конторе”.
У меня не было оснований отказываться от звания “любитель старины и романтики”. И кроме того, не было никаких определенных планов на будущее. Я вошел в контору.
Клерк в капитанском мундире и с блестящим английским пробором объяснил, что Кан’Орра — город весьма любопытный, хотя и малоизвестный, ибо до недавней поры был закрыт для посторонних. Билет недорог, а судно — настоящий музей. Путешествие — сплошная экзотика. Фирма гарантирует…
— Заказать вам каюту?
— Валяйте, кэп…
— Туда и обратно?
— Только туда… — Я был почему-то уверен, что моему обитанию в Кобурге пришел конец.
— Прошу вас, сэр… Судно стоит в конце мола, туда ходит электрокар. Отплытие через два часа… Всего доброго, сэр.
— Сэнкью, кэп. Я готов, багаж при мне…
Когда я вышел и оглянулся на витрину, оказалось, что кенгуру — вовсе не чучело. Он махнул хвостом, посшибал картонную растительность и скакнул внутрь конторы. Это понравилось мне и почему-то вселило хорошие, хотя и неясные надежды…
3. “Судовая роль”
Судно и вправду оказалось как музей. Уж не знаю, в самом ли деле этот пароход был осколком старины или его специально построили таким в наши дни, но при первом взгляде на него вспоминались Жюль Верн, Стивенсон, Марк Твен и другие книжки с потертым золотом узорчатой рамки. Под бушпритом красовалась раскрашенная фигура морской девы с золоченой звездой в поднятой руке. Старинного вида адмиралтейские якоря свешивались с кат-балок. На высоких черных бортах выступали могучие белые кожухи гребных колес. На них — витиеватые буквы названия. Подымались над палубой мачты со стеньгами, реями и густым такелажем, — видимо, для пущей радости туристов здесь при попутном ветре ставили паруса.
В этом рейсе ветер был встречный. “Звезда Австралии” бодро двигала шатунами паровой машины и пенила залив колесами. Скоро стало изрядно качать. Пассажиры отправились страдать в каюты, но я, к счастью, морской болезни не подвержен, поэтому радовался жизни.
Разноцветные вымпелы на стеньгах и флаг “Новой Австралии” под гафелем празднично трепетали и щелкали в вечернем пожелтевшем воздухе. Капитан, несший вахту на юте, был белоснежен, отутюжен, украшен фуражкой с золотом, бакенбардами лорда Гленарвана и медным начищенным рупором. Через этот рупор он приветствовал меня, как “не поддавшегося морской стихии”, и по его приказу предупредительный стюард (тоже белый и сверкающий) принес мне фужер с прекрасным портвейном. После этого я до заката, забыв про все на свете, ощущал себя Решкой, оказавшимся в кругосветном плавании…
Но когда потонуло солнце и погасла дымно-оранжевая полоса, “на душу мне легла тоска”. Я заперся в каютке с плюшевым диваном, шелковыми шторками и пластмассовой полумоделью каравеллы “Виктория” на стене. Глухо дышали котлы, дребезжал графин в гнезде на полке. Было слышно, как посвистывает в бакштагах и вантах встречный зюйд-вест… Я лег лицом в подушку.
