Мёд жизни (Сборник) - Логинов Святослав Владимирович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Изгой
(антиутопия)
На следующий день меня привели в среднюю группу. Я и здесь был самым крупным ребёнком, но всем детям уже шёл пятый год, а мне лишь через месяц должно исполниться три. Разница огромная…
Рисуем праздник – у всех шарики, флаги, салют, а у меня дурацкие закоряки. Подождите, я тоже могу красиво, просто ещё не успел и карандаши другие дети расхватали, а мне достался коричневый!.. Нет, все уже кончили рисовать, мой рисунок самый плохой.
Физкультурное занятие: бегаем наперегонки… меня все обгоняют да ещё и смеются. И мячик всегда отнимают, и толкаются… Ненавижу физкультуру, сейчас, почти полвека спустя, ненавижу чистой, негаснущей ненавистью.
Не бил меня только ленивый, хотя мне до сих пор непонятно, какую радость находили мучители в этом процессе. Я не защищался, не давал сдачи, не ревел. Меня было можно просто подойти и бить.
– Дай ты ему в нос, он заплачет и больше не будет лезть! – сердился папа, когда я рассказывал, что Колька Крутилов – мой злой гений – опять поколотил меня.
– Но ведь ему будет больно… – Откуда во мне взялась эта способность к сопереживанию – не знаю.
Но самым невыносимым кошмаром был процесс одевания после тихого часа и перед прогулкой. Это сейчас детишки бегают в сползающих колготках, подставляя незащищённые почки всем ветрам. Нас одевали словно космонавтов перед выходом в открытое пространство. Лифчик, а вернее – пребольшой фланелевый нагрудник с двумя дырками для рук, застёгивающийся на спине на три бельевых пуговицы. Самостоятельно застегнуть это сооружение было совершенно невозможно. На лифчике болталось две, а то и четыре резинки, которыми следовало защеплять чулки. Трикотажные чулки, длинные и коричневые, постоянно путались, выворачивая пятку на носок. Резинки, которыми чулки пристёгивались к лифчику, разумеется, тоже всегда были перекручены. Штанишки на помочах, которые следовало пустить крест-накрест по спине и прямо по груди, иначе они непременно будут сваливаться. А верхняя одежда? Рейтузы со штрипками, драповая шапка с наушниками, застёгивающимися у подбородка на большую пуговицу. Штрипки обязательно торчали наружу, а шапку я вечно надевал задом наперёд, так что застегнуть её можно было лишь возле носа. Но главный ужас – ботинки. Точная копия многопудовой взрослой обуви, в которой и сейчас ходят по горячим цехам сталевары и литейщики. Шнурки надлежало продеть через четыре дырочки справа и четыре дырочки слева, а потом завязать на двойной бантик. И вот это высокое искусство не давалось мне ни под каким видом.
Пятилетние дети, конечно, умели одеваться самостоятельно, а в три года?.. Группа одета, воспитательница проверяет, хорошо ли затянуты шарфы, бросает мне на прощание: «Одного тебя вся группа ждать не будет. Оденешься – придёшь!» – и я остаюсь в раздевалке один. Правильно, кто я такой, чтобы меня ждать? Я ничего не умею, я самый плохой.
Говорят, счастье – это когда тебя понимают. Брехня! Это беда, катастрофа, беспросветная жуть, когда ты самый плохой, а все вокруг это понимают. Я и сам это понимаю, такого, как я, – не жалко.
Десять, двадцать, сто раз подряд пытаюсь сделать что-то со шнурками. Бесполезно, бантиков не получается. Склонившись над ботинками, наклонив голову, чтобы никто не заметил, молча плачу.
Человек, оказавшийся в таких нечеловеческих условиях, неизбежно становится мерзавцем. Он не осмеливается мстить в открытую, но никогда не упустит случая сделать недругу мелкую пакость. В мировой фантастике тому масса примеров. Все антиутопии кишмя кишат доносчиками, предателями, просто сволочами, хорошо приспособившимися к родной антиутопии. И я тоже ступаю на этот наклонный путь. Я по-прежнему не могу ударить противника по лицу, но я уже начал радоваться его неприятностям.
Строю башню из кирпичей. Кирпичи совсем как настоящие, но лёгкие, склеенные из тонкой фанеры. Башня получается громадная, последний кирпич кладу, встав на стул и приподнявшись на цыпочки. Порадоваться башне я не успеваю: подбегает Колька и бьёт её ногой. Башня валится на Кольку, самый верхний кирпич лупит по стриженой Колькиной башке. Колька орёт. Реветь он умеет громко, так что на помощь ему со всех этажей сбегаются нянечки и воспитательницы. Меня наказывают. За что? – а просто так, чтобы наказанный был. Я даже не пытаюсь оправдываться. Стою в углу и, не смея улыбнуться, тихо ликую: здорово Кольке по башке попало!
Следующий случай серьёзнее. Колька стащил у отца медаль «За оборону Севастополя», принёс её в детский сад похвастаться и потерял. А я её нашёл.
Колька воет. Вся группа стоит на ушах, ищут медаль. Со времён войны едва прошло десять лет, все знают, что такое боевая награда. Вместе со всеми я кружу по игровой, перебираю игрушки, заглядываю под шкафчики в раздевалке. Медаль жжёт ногу сквозь карман штанишек. В душе музыка: Кольку выпорют. Меня однажды пороли, и я знаю, как это страшно.
Дома я отдаю медаль маме.
Не знаю как Кольку, а меня не выпороли. Было хуже. Собралась вся семья: мама, папа, бабушка, дедушка – все, кроме брата Саши и маминого брата – Миши, который тоже ещё не совсем взрослый. Меня не ругали, у меня спрашивали: как я такое мог? Честное слово, лучше бы выпороли.
На следующий день мне вручают завёрнутую в чистый платок медаль и везут в детсад на полчаса раньше. Я должен сам отдать краденое Колькиным родителям, когда они приведут в группу сына. Не помню, как я это делал. Но с тех пор я намертво разучился радоваться чужим бедам.
Вероятно, именно семейными традициями и живо до сих пор человечество, недаром же все антиутопии, что реально существовавшие, что придуманные фантастами, так стремятся уничтожить семью. Изобретение эпохи – советский детсад, не последний в этом списке. Взять хотя бы то, что нам с Сашкой никогда не разрешали быть в одной группе: нечего тут разводить семейственность! Сейчас я иногда думаю, а кем стали мои одногруппники, с такой готовностью топтавшие инакомыслящих? Ужасный Колька Крутилов, исчадие зла, тёмный повелитель, почему я не слышу о нём по радио, почему при звуках его имени не меркнет свет, не дрожит мироздание, не трепещут народы? Неужто антиутопия, которая изо всех мемурашек занимает больше всего места, на самом деле не может вообще ничего?
Звери
(фантасмагория)
Улица, на которой мы живём, называется Зверинской, хотя никаких зверей на ней нет. Звери живут в зоопарке неподалёку, мы ходим туда, когда гуляем с бабушкой. Зоопарковые звери знакомы и не опасны, если, конечно, не соваться к ним в клетку. Мы кормим кабана набранными в парке желудями, кидаем ириску медведю. Леопард, снующий по вольеру, на миг приостанавливается и смотрит мне в душу пронзительными жёлтыми глазами. Я не боюсь, пока он здесь – можно не бояться.
Другие звери, куда более страшные, живут во дворе, на лестнице дома и даже в нашей квартире. Я называю их зверями, потому что ещё не знаю слова «чудовище». На заднем дворе среди мусорных баков живёт Сторожилка, в подвале – тётя Мотя, на чердаке – дед Бородед. Вокруг этих страшилищ всегда увиваются кошки, которые шпионят за тобой, а потом, когда ты попадёшься, станут смотреть, что сделает с тобой охвативший тебя ужас.
Квартира населена зверьём ещё плотнее. Свободны от потусторонних сил только комнаты соседей и кухня. В длинном коридоре обитают Темновалка и Длинноручка. Это здоровенные трёхметровые тётки с самым скверным характером. В электрическом счётчике скрывается вредная Светловалка. Если зажечь в коридоре свет, Светловалка прячет своих неуклюжих подруг, делает их невидимыми. Но попробуй в одиночку поиграть в коридоре – свет может внезапно выключиться. Безымянный зверь живёт в туалете. Если дёрнуть за ручку слива воды – он ужасно рычит.
В комнате под родительской кроватью сидят ещё две твари. Они смотрят из темноты немигающими светящимися глазами, а когда папа засыпает, они начинают рычать. Бесконечные ночные часы я лежу без сна в кровати, не смея шевельнуться, не смея моргнуть, гляжу в эти безжалостные глаза. Если уснёшь – они вылезут, пошевелишься – бросятся сразу. Мне нужно в туалет, писать хочется нестерпимо, но нельзя даже позвать маму. Ну вот, опять кровать мокрая… Мама утром скажет, что такой большой мальчик должен уметь просыпаться. А я и не спал… Папа сонно ворочается, и звери на минуту перестают рычать.
