Сорные травы - Шнейдер Наталья "Емелюшка" (читать хорошую книгу .TXT) 📗

Водки бы сюда. Много. Кирюша, значит, всего лишь один из… сотен? Сколько детей до трех лет в городе с населением в семьсот тысяч? Думать об этом не получалось.

— Так я тоже. Нет, нам взрослых хватит. Скоропостижно скончался — и никто ни хрена не понимает. Поэтому шеф сказал — вдвоем. У меня глаз не замылен, а ты патологически дотошна. Может, и углядим что. Не углядим — позовем шефа, пусть сам смотрит.

На самом деле таких разинь, как я, еще поискать. Муж давно не удивляется ключам от дома в холодильнике или соленому чаю. Именно поэтому на работе я пунктуальна до невозможности — знаю, что, если отступлю от правил, непременно забуду что-нибудь существенное.

— Токсикологию на цито послали?

— Естественно. И гистологию тоже по «цито». Только пока результата нет.

Действительно, чего я тут из себя самую умную строю. Анализ крови на содержание токсических веществ — рутинная процедура. Если, как выразился Вадим, «никто ни хрена не понимает», логично сделать анализ экстренно. Гистология быстро не придет, готовить препарат — не один день, но кое-что тоже посмотреть можно.

— А детские прозекторы что говорят? — Мы вернулись в секционный зал, я начала натягивать перчатки.

— Пока пишут «СВДС». И тоже ждут лабораторию.

Синдром внезапной детской смерти, значит. Когда причины вроде бы нет, а младенец — мертвый. Только обычно его ставят у детей первого года… Похоже, педиатры тоже ничего не понимают.

— Этот, — указал Вадим.

— Хорошо. Поехали.

Через два часа — копались очень дотошно, обычно вскрытие проходит куда быстрее — молча уставились друг на друга. Говорить, в общем, было не о чем.

— Зови шефа. Пусть сам смотрит.

Потому что я окончательно перестала что-либо понимать. Ну, полуатрофичные мышцы коренного горожанина, тяжелее сумки с продуктами ничего не носившего и дальше стоянки не ходившего. Ну, грязные легкие, которыми обычно пугают на плакатах о вреде курения — а на самом деле непременный атрибут все того же городского жителя: автомобильные выхлопы, ТЭЦ и заводы никому на пользу не идут. Атеросклероз, не слишком, впрочем, выраженный. Признаки хронического гастрита. Если брать в целом — классический пример того, что нет здоровых, есть недообследованные. Но таких, как этот мужчина, — каждый второй вполне себе живой человек. Так какого ж рожна этот — неживой? Кроме стандартных признаков быстро наступившей смерти ровным счетом не к чему прицепиться.

Шеф выглядел так, что впору было и ему корвалол предлагать.

— Значит, пишем острую коронарную недостаточность, — сказал он, выслушав наше не слишком внятное бурчание. — Предварительно. И ждем, когда препараты будут готовы, может, там что увидим.

— А что, токсикология пришла?

Конкретно этого трупа — вряд ли, но он не один такой — вон все столы заняты, очередь ожидающих вскрытия подвинули.

— Пришла. Чисто.

Шеф вздохнул.

— Все суета сует. Все тщета и ловля ветра. У меня коньяк есть. Пойдем, помянем Светочку мою.

— Внучка? — ахнула я. — И у вас?

— И у меня.

Потом вскрыли еще несколько трупов, заключения по которым можно было писать под копирку. В наскоро сделанных гистологических препаратах не нашлось ровным счетом ничего, за что можно бы зацепиться. Разве что легкий отек коры мозга — и то, если сильно придираться, пытаясь найти хоть какую-то причину. Потом путь пешком через опустевший город — редкие прохожие, битые машины, сошедший с рельсов и влетевший в столб трамвай, оборванные провода на земле. Заплаканная продавщица в малюсеньком магазинчике, где я купила две бутылки водки, сигареты и палку вареной колбасы. Полбутылки я влила в рыдающую Аню — не могла не зайти. Этого хватило, чтобы подруга уснула — много ли надо женщине, которая и раньше почти не пила, а с начала беременности и вовсе стала трезвенницей.

Потом дорога домой — всего-то два квартала, недолго. Подъезд, наполненный разноголосым воем. Я через ступеньку взлетела на наш восьмой этаж, ждать лифт не было сил. Плевать, что воздуха не хватает, быстрее закрыться ото всех. Вздрогнула, услышав, что из-за соседней двери тоже несется надрывный бабий вой. С соседкой мы не то чтобы дружили: порой стреляли друг у друга соль и спички, порой сплетничали в лифте. Надо бы зайти. Я на миг прислонилась лбом к косяку. Не могу. Вот просто не могу, и все. Позже.

Сбросив обувь, я первым делом рванула к компьютеру. Наушники в моем плеере совершенно не глушат окружающие звуки, а вот для компьютера Ив купил какие-то навороченные, с супер-пупер-звучанием, беспроводные. И — что самое главное — позволяющие совершенно отрешиться от мира. Я забросила всю папку с музыкой в проигрыватель — выбирать тоже не было сил — и пошла на кухню. В Интернет не полезу. Днем выглянула с кафедрального компа. Хватило меня на четверть часа.

Ив задерживается… да, он же предупреждал. Может, и хорошо — на кухне шаром покати. Что бы ни случилось в мире, хоть ядерная война, хоть Армагеддон, но пришедшего с работы мужа нужно накормить. Готовить не хотелось, но на такой случай заначка есть. Я вытряхнула из морозилки двухлитровый контейнер с замороженным бульоном и второй — с заправкой для борща, свалила два ледяных куба в кастрюлю. Дождаться, когда закипит, и супружеский долг на сегодня выполнен.

Пока лед превращался в суп, я уничтожила остатки колбасы. Вот теперь можно и выпить. Ива ждать не буду — непонятно, когда вернется. У них наверняка тоже в больнице веселье через край бьет. Сколько посмертных эпикризов он напишет сегодня? Спрашивать не стану, сам расскажет, когда придет. Или не расскажет. У каждого врача есть кладбище, которое он носит в душе всю жизнь. И никакой цинизм от этого не спасает. Поэтому незачем расспрашивать.

Я распахнула окно, уселась на подоконнике с ногами, прислонившись спиной к откосу. Дом кирпичный, наружные стены толстые, удобно. Еще бы на внутренних не экономили — не пришлось бы наушники дома надевать. Высоты я не боюсь, выпасть — не выпаду, даже если упьюсь в стельку. А если и выпаду — после сегодняшнего денька уже ничего не страшно. Налила себе водки — эх, надо было колбасу оставить. Вообще-то у нас приличный бар: мужу пациенты постоянно таскают выпивку и конфеты. Что-то, подороже и повкуснее, он приносит домой. Остальное собирают всем отделением и отдают в буфет, нераспакованное. Там буфетчица берет товар за полцены, чтобы потом продать очередным благодарным пациентам. Только вот беда — водки в баре нет, все больше дорогие коньяки, а в меня из крепких напитков ничего кроме водки не лезет. Полторы бутылки, конечно, много на меня одну, ну да сколько войдет. Теперь аккуратно пристроить стопку рядом с боком и закурить. И станет совсем хорошо. Сколько-то там затяжек — стопка. Почти как ИВЛ [13]. Пятнадцать вдохов, три нажатия — так, кажется, учили раньше. Теперь — два на тридцать. Впрочем, какая разница, если все равно толку нет.

Бреду по воде, а рядом гуляют рыбы.

Влажно блестят портфелями и чешуей.

Рыбы умеют делать карьеру, по крайней мере могли бы.

А такие, как я, занимаются полной фигней [14].

И песенка в тему. Плевать, что окно открыто и все слышат, как я горланю. Я просто не могу сидеть одна в пустой квартире и в бесконечный раз перебирать сегодняшнее. Родители живы — я позвонила им еще с работы. И больше ничего хорошего.

Мимо меня проплывает косяк макрелей.

Хрен бы с ним — плывет себе и плывет.

Тот не достигнет моральной цели,

Кто скажет, что я урод.

Конечно, урод.

Я раздавила окурок в опустевшей стопке, развернулась, спустив ноги в кухню. И увидела квадратные глаза мужа.

Ну, конечно. У меня нет привычки сидеть на подоконнике, дымить в квартире и надираться в одно горло.

— Есть повод?

— Дверь закрой, — сказала я, слезая с подоконника. — Дым в комнаты пойдет.