Шеврикука, или Любовь к привидению - Орлов Владимир Викторович (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Охота и любопытство потянули его на Покровку. Дом Тутомлиных был в лесах, обвешанных зелеными, будто бы марлевыми, полотнищами. Шумы в нем и вокруг него стояли самые что ни на есть строительные, обнадеживающие. Бассейн змея Анаконды был почти готов, стеклили шатер-башню, вставшую над бассейном.
Проникать в дом Тутомлиных Шеврикука не стал, а направился Сверчковым переулком в Салон чудес и благодействий. Там все бурлило. Не было в зале общих операций Дударева, Совокупеевой, Крейсера Грозного, и это Шеврикуку даже обрадовало, а то бы пошли вопросы, требующие ложных ответов. Но вот встреча с Дуняшей-Невзорой Шеврикуку расстроила. Та сидела деловитая, в сером английском костюме, вела разговор с клиентом, увидела Шеврикуку, вскочила. Шеврикука хотел было унести ноги, но Дуняша догнала его в коридоре, схватила за руку:
– Ты нас ненавидишь!
– Я не имею с вами никаких дел! – Шеврикука резко освободил свою руку.
– Мы для тебя подлые стервы. Можешь мне не верить, но Гликерии сейчас истинно плохо. Она не доживет до маскарада. Она погибнет.
– Она погибает не в первый раз, – сказал Шеврикука и пошел своей дорогой.
А пришел он к магазину А. Продольного «Табаки и цветные металлы».
Сквозь дверной проем он увидел Любохвата и Продольного. Экие стояли два приличных бизнесмена в дорогих костюмах и без всяких пулеметных лент! И беседовали с двумя же бизнесменами нордической наружности.
«Нет, с Любохватом и Продольным я обязан разобраться!» – подумал Шеврикука, не ведая о резолюции, предписывающей освободить его от полномочий.
78
И действительно, не через три дня, а через шесть, «на той неделе», начали раздавать Пузырь.
Какие только замечательные личности не побывали в ту пору в Останкине! И даже те, кому чужие ломти и совать было некуда. Однако заполучить хотелось.
Шеврикука же был теперь к раздаче Пузыря и к самому Пузырю холоден. Установившееся было в нем после бдений в Хранилище душевное равновесие развеяла встреча с Дуняшей. Он то и дело вспоминал о ней и негодовал. Или недоумевал. «Да сколько же у них наглости и бесстыдства, коли они решились снова заводить со мной разговоры!» – это было недоумение. Особое же его негодование вызывали слова: «Она не доживет до маскарада…» В самом обмене репликами с Дуняшей он их как бы и не услышал, не они были главными, теперь же они гремели, барабанили в нем. Экая для Гликерии и Дуняши трагедия – не дожить до маскарада. До зимнего маскарада в Оранжерее! Имея столько нарядов и побрякушек – и не дожить! Или эти наряды и побрякушки в связи с возобновлением в нем, Шеврикуке, жизни объявлены крадеными и недопустимыми для показа на маскараде? А может быть, не допущены к маскараду и обе славные Шеврикукины подруги? И это для них хуже погибели? Прежде Шеврикука думал только о Гликерии, действия же ее прислуги не оценивал, теперь его негодований заслуживала и Дуняша, и эта стерва дурачила, обманывала его, держа за болвана. Но болваном он и сам себя признал. Болваном он будет оставаться, если не выбросит из головы и души Гликерию (а с ней и Дуняшу), если не перестанет даже и вспоминать о них. А вот не переставал…
Тем более что Дуняша мешала ему истребить память о себе и своей госпоже, появляясь каждый день пусть и вдали от Шеврикуки, но на видимом расстоянии, на улицах, в толпе, в суете, возникающей вблизи Пузыря. А применять отворотные зелья, заклинания на иссушение чувств, силовые снятия наваждения Шеврикука считал делом для себя постыдным и унизительным. Следовало держаться подальше от двух дам, а там, глядишь, дым и растает…
А суета в Останкине в ожидании раздачи Пузыря становилась чуть ли не праздничной. На Звездном и Ракетном бульварах на плоские крыши домов по вечерам поднимались духовые оркестры и маршами, в их числе кавалерийскими, взбадривали население. Предполагалось, что накануне раздачи будут проведены салют и фейерверки. Ожидались приезды важных делегаций из богатых стран. Разговоры об этом вызывали скорее тревогу, нежели радость. Вдруг из Пузыря начнут выгребать (или оно станет само выползать) такое, что у иноземных кредиторов слюни потекут и они потребуют экстренной выплаты долгов и, уж естественно, прекратят валютные подачи. Оно, конечно, хорошо бы, чтобы такое выгребли и потекло, но зачем дразнить и печалить дарами Пузыря чужаков, и без того сытых? А потому утверждалось мнение: главные выгребы будут совершаться с соблюдением секретностей и вывозить добро станут в ночное время на секретные же склады. С них и начнут по спискам раздавать Пузырь. Ожидать на бульварных тротуарах своих порций Пузыря с сумками на колесах, с баулами и рюкзаками, с корытами на лыжах могли лишь люди, ущербные умом. Однако их объявлялось в Останкине все больше и больше. Скапливались они не везде, а в местах, где, по их изысканиям и вычислениям, по подсказкам магов, по чуяниям Чумака, и должны были отвориться товарные проемы Пузыря. В скоплениях сумок на колесах сейчас же стали образовываться выстраданные отечественной инициативой очереди со списками и с выведением чернильных номерков на руках. Понятно, списки полагалось перевыкрикивать ежедневно (а где и дважды в день), устраняя из списков сибаритов и безвольных. Опять же по московской привычке естественного отбора переклички устраивались в часы отдохновений метрополитена, тут уж сибарита, лежебоку и безвольного одно удовольствие было выставить из очереди. И в списках еженощно происходило обнадеживающее продвижение к дарам Пузыря.
Раздражали очереди являвшиеся к перекличкам в иномарках, с трелями охранных канареек, наглые люди, какие-то то ли хлопобуды, то ли будохлопы, во главе с профессором Облаковым и ненасытной дамой в мехах Клавдией Петровной. Они считали, что должны быть первыми и идти вне списков, потому что свои списки и номерки на руках уже выстояли лет пятнадцать назад, а то и больше в Настасьинском переулке, дом номер восемь. Именно тогда им (за плату!) и был припрогнозирован нынешний Пузырь. А потому Пузырь прежде всего – их, а уж затем – чей-либо еще. Выяснилось вскоре, что эти самые хлопобуды в последние годы много чего уже награбастали, много кого облапошили, места своих служений утеплили, виллы построили, чаще всего на Ривьерах, пробьются и внутрь Пузыря, а в останкинские очереди ездят отмечаться – на всякий случай. Чтобы никакой мелкой добычи не упустить, чтобы ни одна килька от них не удрала. «Этих – бить будем!» – было общее мнение в очередях сумок на колесах. А так там нарастало единение душ и надежд, по причине ночных бесснежных холодов жгли костры, водили хороводы и предавались воздушным мечтаниям.
– Ох! Игорь Константинович, вы вернулись! – бросился к Шеврикуке во дворе Землескреба обрадовавшийся ему Радлугин.
– Да, вернулся, – согласился Шеврикука.
– Что-то вы не загорели…
– Я был на Ямале, – сказал Шеврикука.
– Какие же там теперь развлечения? – удивился Радлугин.
– Гонки на оленьих упряжках. И на собачьих.
– Ну, тогда конечно, – закивал Радлугин. – А «дупло»?
– Он на задании, – сказал Шеврикука. – Но скоро должен появиться. А пока донесения вам придется передавать мне. Из рук в руки. Но незаметно и не прилюдно.
– Слушаюсь! – вытянулся Радлугин.
– А как с Пузырем?
– Бдим, – сказал Радлугин. – Стоим на страже интересов. Доступ в него будет открыт во вторник, в одиннадцать ноль-ноль. Об этом уже сообщили в газетах, по радио, в телевизорах… Ну, вы сами знаете…
– Естественно, знаю, – важно сказал Шеврикука. Он хотел было поинтересоваться, каким способом, по сведениям Радлугина, будет осуществляться доступ в Пузырь, если тот по-прежнему бездыханно спит и ничто в себе не открывает. Но промолчал, не желая давать Радлугину повод усомниться в государственной осведомленности Игоря Константиновича.
– Рад, что вы бдите и стоите на страже, – поощрил Радлугина Шеврикука. – Если что, докладывайте.
Через час Шеврикука почти те же слова сам услышал от предпринимателя Дударева. Дударев категорическим образом обрадовался возвращению Игоря Константиновича с Ямала, даже обнял путешественника, вызвав напряжение на лицах двух своих хранителей тела.
