Жизнь после жизни - Аткинсон Кейт (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
– Эк метет, – сказал хозяин, облокачиваясь на широкую, отполированную до блеска стойку. – Куковать нам здесь не одни сутки.
– Не одни сутки?
– А вы возьмите еще стаканчик рому. Спешить-то некуда.
Как лисица в норе
Сентябрь 1923 года
– Значит, ты больше не ездишь к доктору Келлету? – спросила Иззи, щелкнув украшенным финифтью портсигаром и обнажив аккуратный ряд черных сигарет «Собрание». – Затянешься? – предложила она.
Иззи ко всем обращалась как к своим ровесникам, с обольстительной ленцой.
– Мне тринадцать лет, – напомнила Урсула, ответив, как ей казалось, на оба вопроса.
– Тринадцать лет – это в наши дни вполне зрелый возраст, – заметила Иззи и добавила, вынимая из сумочки длинный мундштук черного дерева, инкрустированный слоновой костью. – Жизнь, знаешь ли, так коротка. – Она небрежно обвела глазами ресторанный зал, ожидая, чтобы официант поднес ей зажигалку. – Жаль, что ты больше не приезжаешь в Лондон, я скучаю. Помню, как водила тебя на Харли-стрит, а потом в «Савой» на чашку чаю. Хорошее было времечко.
– К доктору Келлету я не езжу больше года, – сказала Урсула. – Считается, что я излечилась.
– Вот и славно. Что же до меня, то я в нашей la famille считаюсь неизлечимой. Ты у нас, конечно, девочка благовоспитанная и не понимаешь, что значит стать козлицей отпущения за чужие грехи.
– Ну почему же. Общее представление, наверное, имею.
Была суббота; они обедали у «Симпсона».
– Дамы наслаждаются жизнью, – произнесла Иззи, когда у них на глазах шеф-повар отрезал от кости сочившиеся кровью ломтики говядины.
Мать Милли, миссис Шоукросс, была вегетарианкой; Урсула представила, как ее перекосило бы от этого зрелища. Хью называл миссис Шоукросс (Роберту) богемной, а миссис Гловер называла ее придурочной.
Иззи подалась вперед к молодому официанту, подоспевшему к ней с зажигалкой.
– Спасибо, голубчик, – промурлыкала она, демонстративно глядя ему в глаза, отчего юноша сделался густо-розовым, как мясо у нее на тарелке. – Le rozbif, – сказала она Урсуле, отпустив официанта равнодушным взмахом руки. У нее была привычка вставлять в речь французские слова («В юности я некоторое время жила в Париже. А потом, конечно, война…») – Ты болтаешь по-французски?
– В школе учу, – ответила Урсула. – Но разговаривать пока не могу.
– Шутишь?
Глубоко затянувшись, Иззи сложила кружком свои (поразительно) красные, изящно очерченные губы, как будто готовилась сыграть на трубе, а потом выпустила струйку дыма. Мужчины, сидевшие за соседними столиками, не сводили с нее глаз. Она подмигнула Урсуле:
– Держу пари, первым выражением, которое ты усвоила из французского, было déjà vu. Бедненькая. Тебя, как видно, в детстве на головку уронили. Меня, наверное, тоже. Ладно, давай приступим, я умираю от голода, а ты? Вообще говоря, я на диете, однако если нельзя, но очень хочется, то можно.
Иззи с аппетитом взялась за мясо. Определенно ей стало лучше: встречая Урсулу на вокзале Мэрилебон, она была совершенно зеленой и призналась, что ее «слегка подташнивает» от устриц с ромом («адское сочетание») после «сомнительной» вечеринки в ночном клубе на Джермин-стрит. Видимо, устрицы больше о себе не напоминали – Иззи налегала на ростбиф, как после голодовки, хотя и приговаривала, что «бережет фигуру». А еще она повторяла, что «сидит на мели», хотя напропалую сорила деньгами.
– Что это за жизнь, если нельзя чуточку развлечься? – говорила она. («Всю жизнь только и делает, что развлекается», – досадовал Хью.)
Развлечения – и связанные с ними поблажки – требовались, по мнению Иззи, для того, чтобы скрасить себе нынешнее существование: ведь она «влилась в ряды трудящихся» и вынуждена была «стучать на машинке», чтобы заработать на жизнь.
– Можно подумать, она уголь пошла грузить, – раздраженно бросила Сильви после одного из редких и нервозных семейных обедов в Лисьей Поляне.
Когда Иззи уехала, Сильви, помогавшая Бриджет убирать со стола, с грохотом бросила в раковину стопку вустерских фруктовых тарелок и сказала:
– Только и делает, что сотрясает воздух, – с младых ногтей ничего другого не умела.
– Фамильный сервиз, – прошептал Хью, спасая вустер.
Иззи ухитрилась получить место в газете («Одному Богу известно, как ее туда взяли», – недоумевал Хью): теперь она вела еженедельную колонку под рубрикой «Приключения современной одиночки» – на темы жизни «старой девы».
– Ни для кого не секрет, что в наше время ощущается острый дефицит мужчин, – разглагольствовала она в Лисьей Поляне, сидя за георгианским столом и уплетая рогалик. («Но у тебя-то их пруд пруди», – пробормотал Хью.) – Бедные юноши сложили головы, – как ни в чем не бывало продолжала Иззи; на рогалик толстым слоем намазывалось масло, без всякого почтения к трудам коровы. – И ничего с этим не поделаешь, надо идти дальше, без них. Современная женщина должна жить самостоятельно, не уповая на семейный очаг. Она должна быть независимой: эмоционально, финансово и, главное, духовно. – («Чушь». Это опять Хью.) – Не только мужчины жертвовали собой в Великой войне. – («Но они погибали, а ты осталась жива, в этом вся разница». Это Сильви. Ледяным тоном.) – Разумеется, – вещала Иззи, не упуская из виду, что у ее локтя стоит миссис Гловер с супницей, – женщины из низов никогда не чурались работы. – (Миссис Гловер, укоризненно взглянув на нее, покрепче сжала поварешку.) – «Коричневый виндзорский суп, как оригинально, миссис Гловер. Что вы туда добавляете? В самом деле? Как интересно». Мы, естественно, движемся к бесклассовому обществу, – реплика, адресованная Хью, но встреченная презрительным фырканьем возмущенной миссис Гловер.
– Так ты на этой неделе, значит, большевичка? – спросил Хью.
– Все мы нынче большевики, – беспечно ответила Иззи.
– За моим столом! – рассмеялся Хью.
– До чего же глупа, – сказала Сильви, когда Иззи наконец-то ушла на станцию. – А как размалевана! Можно подумать, на сцене играть собирается. Впрочем, она и мнит себя на сцене. Артистка погорелого театра.
– А волосы… – с сожалением выговорил Хью.
Естественно, Иззи в числе первых сделала короткую стрижку. Хью категорически запретил женской части своего семейства обрезать косы. Как только он обнародовал этот отеческий указ, Памела с Винни Шоукросс поехали в город, где и обкорнали себе волосы. («Для занятий спортом так удобнее», – предложила Памела рациональное объяснение.) Памела сберегла свои тяжелые косы – не то как реликвии, не то как трофеи. «Мятеж на корабле?» – спросил Хью. На этом была поставлена точка – ни он, ни его старшая дочь не любили пререкаться, и косы нашли пристанище у дальней стенки бельевого ящика Памелы. «Как знать, может, еще пригодятся», – сказала она. Никто из родных не представлял для чего.
У Сильви неприязнь к Иззи простиралась дальше прически и грима. Она так и не простила золовке брошенного ребенка. Сейчас ему, как и Урсуле, исполнялось тринадцать.
– Фриц какой-нибудь или Ганс, – говорила Сильви. – А ведь он одной крови с моими детьми. Но его мать интересуется только собой.
– И все же она не совсем пустышка, – возражал Хью. – На фронте, думаю, хлебнула полной мерой.
Как будто он сам не воевал.
Сильви тряхнула дивными волосами, словно отгоняя рой комаров. Она смертельно завидовала фронтовым приключениям и даже невзгодам Иззи.
– А все равно дура дурой.
Хью засмеялся и сказал:
– Пожалуй.
Колонка Иззи напоминала хронику ее сумбурной личной жизни, сопровождаемую комментариями социального толка. Свой недавний материал она озаглавила «Где предел?» и посвятила вопросу о том, «до какого предела могут укоротиться юбки эмансипированных женщин», однако во главу угла поставила гимнастику для достижения необходимой стройности лодыжек. «Стоя на нижней лестничной ступеньке, поставьте стопы так, чтобы пятки выступали за край, и поднимитесь на носки». Памела целую неделю тренировалась на лестнице, ведущей в мансарду, но никакого улучшения не заметила.
