Сатанбургер - Меллик-третий Карлтон (е книги TXT) 📗
А я только говорю с холодной улыбкой: «Бедные, бедные паразиты».
Ричард Штайн говорит, что БОГАЧИ – это мировая копоть. Он не прав – мы все тут копоть.
Внутри очередная толпа праздных прожигателей жизни… слишком много людей кружатся в моем волнообразном мире…
Божье око:
Вид толпы из-под потолочного вентилятора: Христиан, Гробовщик и мое тело направляются к бару и заказывают густой напиток гу-ду – смесь меда с алкоголем. Ботиночный паук двигает по прилавку тележку с грецкими орехами для посетителей. Ботиночные пауки похожи на раков-отшельников, только живут не в раковинах, а в ботинках.
Я беру один орех и кладу его в кружку с гу-ду. В густых напитках грецкие орехи приобретают сильный запах и отличный вкус.
– Давайте трахаться в жопу! – говорит Христиан, отзываясь на вопли гуляющей толпы.
У Христиана нет гомофобии, как у Гроба. Он прикалывается, пародируя манеры голубых. Но он промолчал бы, будь Сатана поблизости; Сатана не поймет, что Христиан говорит такое, только когда пьян.
Другими словами: ТРАХАТЬСЯ В ЖОПУ = ПРАЗДНИК.
На самом деле Христиану нравится, когда его имеют в задницу, то есть когда это делает девушка, используя особый искусственный член. Из-за пристрастия к этому делу он чувствует себя настоящим гомиком и не рассказывает об этом никому из друзей. Иногда девушки думают, что Христиан – чудик, когда он просит трахнуть его сзади. Иногда приходят в первобытный ужас от мысли, что должны трахнуть мужчину, как обычно трахают их. Иногда Христиан мастурбирует с помощью вибратора.
Ботиночный паук заползает обратно в свой ботинок.
– Сегодня будет трахалка, – отрыгивает Христиан.
На его лице выражение «коварный мачо». Потом включает локаторы и оглядывает помещение в поисках подходящей кандидатки – может быть, женщину с шестью грудями или с большим количеством округлостей, чем у землянок. Я вижу в зале только двух – на коленях у хогов, очень БОГАТЫХ.
У хогов вялое тело. Не слишком уродливое, но совершенно нетренированное. У женщин-хогов большие уши и необыкновенно большие груди, которые больно бьют их сексуальных партнеров. Их глаза покрыты пурпурными пятнами, а одежда, с разрезами по моде, открывает очень бледную, почти серую кожу. Мужчины-хоги ниже женщин, они коренастые, у них зубастые рты. Когда они смеются, это звучит так: «Гр-р, гр-р».
Однако хогиянки Христиана не интересуют. Он хочет девушку с двумя парами рук, которая сидит в углу неподалеку. У нее очень привлекательное лицо, но нет грудей. Зато у нее гладкая лоснящаяся желтоватая кожа, именно поэтому Христиан ее и захотел. В этом году желтый – его цвет. Не предупредив нас, он направляется к девушке походкой Дон Жуана, и, кажется, это ей понравилось. Хотя, может быть, она радуется уже потому, что хоть кто-то заинтересовался ею. Она выглядит очень одиноко.
Теперь остались только Гробовщик и я. Мы пьем…
Я решаю не просто напиться, как бывает часто, а напиться очень сильно. Я хочу напиться вусмерть, как будто наступил конец света, хотя, похоже, так и есть. Где кончается мир, начинается ад… по крайней мере, ад в традиционном понимании этого слова.
Я отпиваю немного гу-ду и полирую сверху земным джином. Гробовщик не отстает, излагая свою жизненную философию.
– Вот так должен проходить каждый день, – говорит он, его японский акцент заметен сегодня сильнее, чем обычно. – Днем ты работаешь, а ночью пьешь.
– А что с выходными? – спрашиваю я.
– На выходных напиваешься в два раза больше.
– Отличная философия. – Я начинаю чувствовать глубоко внутри жужжание.
Он снова прикладывается к маслянистому напитку, это дается ему непросто.
– Проходит, как кактус, – сегодня Гробовщик не прибегает к пиратскому сленгу. Я не спрашиваю почему, но это хорошо.
– Кстати, о философии, – говорит он, и меня передергивает. – Ты читал Сорпона Блэка?
– Конечно. – Мне тоскливо. Философия – вещь не приятная, особенно когда ты пьян.
– Что ты о нем думаешь? – спрашивает Гробовщик. Философия – конек Гроба. Он вечно подбивает всех на спор во время пьянок, так вот он общается. Религия тоже ему небезразлична, как и политика, и еда. Но дело в том, что Гроб скорее спорщик, чем глубокий мыслитель. Кроме того, ему никак не удается собрать достаточно участников для дискуссии, потому теперь у людей не осталось веры, которую необходимо отстаивать.
Что касается Сорпона Блэка, то в прошлые времена он был философом-хиппи, чья философия родилась из огромного потенциала подавляемого либидо. Старый Сорпон никогда не занимался сексом, ни разу за свою жизнь, даже сам с собой, а он был очень привлекательным мужчиной. И очень озлобленным. Дело в что, что он никогда не занимался сексом потому, что боялся своего пениса. Он не знал, что делать, когда тот, весь липкий, слишком чувствительный, болтался у него в трусах и терся о бедро. В довершение этих мук ему достался невероятно БОЛЬШОЙ пенис. Он был на 12 сантиметров длиннее моего, а мой пенис считался не маленьким, по крайней мере для моего роста.
Эрекция пугала Сорпона больше всего на свете. Когда пенис находится в состоянии эрекции, мужчина не может думать ни о чем другом, кроме этого, неважно, сидит ли он на работе, играет в баскетбол или овладевает женской вагиной. Когда Сорпон учился в начальной школе, он орал до потери пульса, наблюдая за тем, как его пенис увеличивался, увеличивался и увеличивался до ужасающих размеров. Как если бы кто-то бросил ему в пах ядовитую змею.
Эта фобия родилась в его детском сознании в возрасте 6 лет, когда его милый сосед объяснил ему, как заниматься оральным и анальным сексом, показывая малышу порноснимки. Но сосед никогда подобными вещами с мальчиком не занимался. Просто ему нравилось корежить детские мозги. Когда в детстве переживаешь такое, то в мозгах на самом деле наступает кризис. Вероятнее всего, такой опыт отобьет желание вступать в интимную связь во взрослом возрасте или, наоборот, превратит женщину в нимфоманку, а мужчину в андромана.
Но философские мысли Сорпона не имели ничего общего с огромными размерами его пениса. Они касались проблемы разумности сандвичей.
– Я не думаю, что кто-нибудь на самом деле верит, что сандвичи – создатели Вселенной, – отвечаю я. – Сорпон Блэк просто пытался привлечь внимание.
– Вряд ли, – отвечает Гроб. – Его идеи имеют основание, потому что сандвичи состоят из четырех разных групп пищевых продуктов. Если провести параллель между этими группами и четырьмя стихиями, то связь становится очевидна. А если четыре стихии сложить слоями, как сандвич, то родится Бог. Из этого следует, что сандвичи и есть боги. Ты не согласен?
– Может быть, – я пожимаю плечами. Мне неинтересен этот спор. Как и большинство философских идей, теория Сорпона не стоит хорошего спора. А я вообще не люблю спорить.
– Ты совсем не любишь пораскинуть мозгами, да? – Гроб наконец замечает во мне отсутствие энтузиазма.
– Я любил поразмыслить, когда был ребенком, но теперь я вырос, – отвечаю я, привнося оттенок издевки в слово «поразмыслить».
– Ты хочешь сказать, что философия – это дело незрелых?
– Грубо говоря, – объясняю я ему, – для большинства людей философия – это здравый смысл. – Тут я начинаю издеваться, я сегодня в странном настроении. Мне нравится издеваться. – Люди вроде тебя не обладают здравым смыслом, поэтому философские выдумки кажутся вам новыми и интересными, но вы совершенно не осознаете, что они вовсе не новы. Они новы только для незрелых.
Гробовщик пытается что-то сказать, но я ему не даю – я в первый раз перебил кого-то.
– Зрелые люди не нуждаются в том, чтобы ставить свой мир под сомнение, потому что они уже поняли его.
Гроб скалится.
– То есть ты думаешь, что ты уже все понял об этой реальности?
– Еще нет, но я уже понял, что никто не может доказать ни одну философскую теорию, так что все они бесполезны. Никто никогда всей правды знать не будет, так что нет никакого смысла беспокоиться и спорить о мелочах. Единственная стоящая мысль Сорпона заключается в том, что все люди любят сандвичи, я тоже их люблю.
