Противостояние. Том I - Кинг Стивен (читаем бесплатно книги полностью .TXT) 📗
— Скоро я буду давать тебе деньги, — заявил Ларри. — На этой неделе у меня 18-е место в хит-параде «Биллборда». Я проверил у Сэма Гуди по дороге сюда.
— Замечательно. Только если ты такой богатый, почему же не купил себе журнал, а только посмотрел его?
У него внезапно словно ком в горле застрял. Он попытался прокашляться, но безуспешно.
— Ну ладно, не обращай внимания, — сказала она. — Мой язык что норовистая лошадка. Если уж понесет, то не остановится, пока не устанет. Ты же знаешь. Возьми пятнадцать, Ларри. Считай, что берешь взаймы. Думаю, так или иначе я заполучу их назад.
— Безусловно, — ответил Ларри. Он подошел к матери и подергал за подол совсем как маленький. Она посмотрела вниз. Он встал на цыпочки и поцеловал ее в щеку. — Я люблю тебя, ма.
Она выглядела удивленной, но не потому, что он поцеловал ее, а либо из-за сказанных им слов, либо из-за тона, которым он их произнес.
— Да, я знаю, Ларри.
— А о том, что ты говорила… Ну, о неприятностях… Я действительно немного… но…
В одно мгновение ее голос стал холодным и резким, таким холодным, что это слегка напугало его.
— Я ничего не хочу слышать об этом.
— Будь по-твоему, — согласился он. — Послушай, ма, какой здесь поблизости лучший кинотеатр?
— «Люкс Твин», — ответила она. — Но я не знаю, что там сейчас идет.
— Не имеет значения. Знаешь, что я думаю? Есть три вещи, которые можно встретить в любом уголке Америки, но только в Нью-Йорке они первоклассные.
— И что же это, мистер критик из «Нью-Йорк таймс»?
— Кинотеатры, бейсбол и хот-доги от Недика.
Она засмеялась:
— А ты неглуп, Ларри, впрочем, ты никогда и не был глупым.
Он спустился в туалет. И смыл кровь со лба. И вернулся к матери и еще раз поцеловал ее. И взял пятнадцать долларов из ее черного потертого кошелька. И отправился в «Люкс Твин». И посмотрел фильм, в котором безумный, злой призрак по имени Фредди Крюгер заманивал подростков в зыбучие пески их собственных снов, и все они, кроме главной героини, погибали. Фредди Крюгер вроде бы тоже в конце умирал, хотя нельзя было утверждать это с полной уверенностью. Кроме того, после названия фильма стояла римская цифра, и, похоже, картина имела большой успех, из чего Ларри заключил, что человек с лезвиями вместо ногтей вернется. Ларри даже не подозревал, что непрерывно раздававшиеся у него за спиной звуки возвещают конец всему: продолжения сериала не будет, как в скором времени и любых других фильмов вообще.
В соседнем с ним ряду не переставая кашлял человек.
Глава 12
В дальнем углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Они были символом комнаты, которую она никогда не любила, а в отдельные дни, подобные нынешнему, просто ненавидела.
Ее любимым местом в доме была мастерская отца. Она находилась в сарайчике, соединявшем дом с амбаром. В нее вела маленькая дверь, от силы пяти футов в высоту, почти скрытая старой кухонной плитой. Дверь была совершенно замечательная: крошечная, едва заметная, она чудесным образом напоминала те двери, которые встречаются в сказках и фантастических историях. Когда Фрэнни подросла, ей, как и отцу, приходилось буквально нырять в нее, — мать же посещала мастерскую лишь в случае крайней необходимости. Это была дверь из «Алисы в Стране чудес». Фрэнни придумала игру, которую держала в тайне даже от отца. Она верила, что однажды обнаружит за дверью вовсе не мастерскую Питера Голдсмита, а подземный ход, ведущий ни Страны чудес в Хоббитанию, — низкий, но уютный туннель с земляными сводами, оплетенными мощными корнями. Если стукнешься головой о такой корень, заработаешь здоровенную шишку. В этом туннеле пахнет не сырой землей или отвратительными жуками и червями, а корицей и свежеиспеченными яблочными пирогами. А кончается он где-нибудь далеко в столовой Бэг-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой сто одиннадцатый день рождения…
Но уютный туннель так и не обнаружился. Впрочем, для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, было достаточно и мастерской, которую отец иногда называл «подсобкой», а мать не иначе как «грязной дырой, где твой папочка глушит пиво». Там водились странные инструменты и замысловатые механизмы. Стоял огромный шкаф с тысячей ящичков, каждый из которых был набит до отказа. Гвозди, шурупы, лезвия, наждачная бумага (трех видов: полушершавая, шершавая и очень шершавая), рубанки, уровни и много других вещей, названий которых она не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской было темно, за исключением слабого мерцания покрытой паутиной лампочки в сорок ватт, свисающей на шнуре с потолка, да яркого круга света от лампы Тензора, направленной туда, где работал отец. Мастерскую наполняли запахи пыли, масла, табачного дыма, и ей казалось теперь, что существует некое непреложное правило: каждый отец должен курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата — в общем, что-нибудь. Потому что запах дыма был неотъемлемой частью ее детства.
«Подай мне тот гаечный ключ, Фрэнни. Нет, поменьше. Чем ты сегодня занималась в школе?.. Она так поступила?.. С чего бы это Рути Сирз захотелось толкнуть тебя?.. Да, это неприятно. Очень неприятная царапина. Но зато сочетается с цветом твоего платья, тебе не кажется? Если бы ты только могла сейчас отыскать Рути Сирз, чтобы она опять толкнула тебя и оцарапала другую ногу, тогда у тебя была бы законченная пара царапин. Ты не подашь мне большую отвертку?.. Нет, ту, что с желтой ручкой».
«Фрэнни Голдсмит! Немедленно убирайся из этой грязной дыры и сними школьную форму. НЕМЕДЛЕННО! Ты вымажешься!»
Даже сейчас, в двадцать один год, она могла нырнуть в эту дверь, протиснуться между рабочим столом отца и старинной печью времен Бена Франклина, которая в зимнее время просто пылала жаром, и вновь почувствовать себя маленькой Фрэнни Голдсмит, подрастающей в этом доме. Это было обманчивое ощущение, к которому почти всегда примешивались овеянные грустью смутные воспоминания о брате Фреде, чья жизнь оборвалась столь грубо и внезапно. Она стояла бы там и с наслаждением вдыхала слабый аромат отцовской трубки, запахи плесени и масла, которым было смазано абсолютно все в мастерской. Она почти не помнила, что значит быть маленькой, такой удивительно маленькой, но там ей иногда это удавалось, и тогда она испытывала радость.
Но сейчас она была в гостиной.
Гостиная.
Если с мастерской было связано все лучшее в ее детстве и символом этого был призрачный аромат отцовской трубки (иногда он осторожно выдувал дым прямо ей в уши, когда они болели, предварительно взяв с нее слово, что она ничего не скажет Карле, чтобы не выводить ее из себя), то гостиная была воплощением той стороны ее детства, о которой хотелось забыть навсегда.
«Отвечай, когда с тобой разговаривают!» «Ломать — не строить!» «Немедленно отправляйся наверх и переоденься, ты что, не понимаешь, что эта одежда здесь неуместна? Ты вообще думаешь когда-нибудь?» «Фрэнни, не ощипывай платье: люди решат, что у тебя вши. Что теперь подумают дядя Эндрю и тетя Карлина? Я чуть не сгорела со стыда из-за тебя!»
Гостиная была для Фрэнни местом, где нужно держать язык за зубами, где нельзя почесаться, если у тебя зуд. Там отдавались жесткие приказы, велись скучные разговоры и родственники трепали тебя за щеки. Гостиная была болью, которую нужно терпеть, чиханием, которое нужно сдерживать, кашлем, которому нельзя поддаваться, и, хуже всего, зевотой, которую нужно подавлять.
В центре этой комнаты, где обитал дух ее матери, стояли часы. Их собрал в 1889 году дед Карлы, Тобайас Даунс. С тех пор они стали семейной реликвией и не раз за годы своего существования, бережно упакованные, перевозились из одной части страны в другую. На свет же они появились в Буффало, штат Нью-Йорк, в мастерской Тобайаса, несомненно, такой же прокуренной и грязной, как мастерская Питера, хотя подобное замечание покоробило бы Карлу как заведомая ложь. Часы переходили от одних родственников к другим, когда ту или иную ветвь их семейного древа подтачивал рак, инфаркт или несчастный случай. Часы воцарились в гостиной в тот год, когда 36 лет назад Питер и Карла Голдсмит поселились в этом доме. Сюда их поставили, и здесь они продолжали тикать и бесстрастно отсчитывать мгновения. «Когда-нибудь часы перейдут ко мне, если я захочу, — размышляла Фрэнни, глядя на бледное, потрясенное лицо матери. — Но я не хочу! Не хочу и не возьму их!»
