Кэл - Азимов Айзек (версия книг TXT) 📗

Джордж и я обедали в шикарном ресторане, куда нередко заглядывали люди, одетые изысканно и строго.

Джордж с неприязнью взглянул на одного из них и вытер губы моей салфеткой. Свою он давно уронил на пол.

– Чума на эти смокинги, – проворчал он.

Я проследил направление его взгляда. Насколько я мог судить, он наблюдал за плотным, напыщенным человеком лет пятидесяти, помогавшим устроиться за столом молодой очаровательной женщине.

– Уж не собираешься ли ты сказать, что знаешь этого типа в смокинге? – поинтересовался я.

– Нет, – покачал головой Джордж. – Не собираюсь. Я строю свое общение с тобой – как, впрочем, и со всеми живыми существами – на полной правдивости.

– А как же твои сказки про двухсантиметрового демона Аз…

Я осекся, ибо лицо Джорджа исказила гримаса боли.

– Не смей говорить об этом, – хрипло прошептал он. – У Азазела нет чувства юмора, зато очень развито чувство собственного могущества. – Немного успокоившись, Джордж добавил: – Я всего-навсего выразил свое презрение к типам в смокингах, особенно таким жирным и неприятным.

– Между прочим, – сказал я, – мне тоже не нравятся официальные костюмы. Хотя иной раз без них действительно не обойтись. Вот я и стараюсь реже попадать в подобные ситуации.

– И правильно, – кивнул Джордж. – Я давно считаю тебя безнадежным в социальном отношении человеком. Я всем это говорю.

– Спасибо, Джордж, – сказал я. – Очень красиво с твоей стороны, тем более что ты не упускаешь случая пожрать за мой счет.

– Я предоставляю тебе возможность насладиться моим обществом, старина. Если я вдруг скажу, что у тебя есть хотя бы одно положительное качество, это внесет сумятицу в умы наших друзей, которые давно смирились с мыслью, что их у тебя нет.

– Я им весьма признателен.

– Довелось мне знавать одного человека, – произнес Джордж. – Он родился в феодальном поместье. Его пеленки застегивались не на булавки, а на запонки. А на первый день рождения ему повязали маленький черный галстук. Заметь: повязали, а не прицепили. И так было всю его жизнь. Звали его Уинтроп Карвер Кэбуэлл. Он вращался в столь изысканном обществе браминов и аристократов Бостона, что время от времени ему приходилось прибегать к помощи кислородной маски.

– И ты был знаком с этим патрицием? Ты?

– Конечно, был, – обиженно произнес Джордж. – Неужели ты мог посчитать меня снобом, который откажется общаться с человеком только потому, что тот принадлежит к богатейшей касте браминов? Плохо ты меня знаешь, если мог такое подумать, старина. Мы с Уинтропом неплохо ладили. Я был его отдушиной.

Джордж тяжело вздохнул, и попавшая в алкогольные пары муха сорвалась в штопор.

– Бедняга, – произнес он. – Бедный богатый аристократ.

– Джордж, – сказал я. – Похоже, ты собираешься поведать мне очередную неправдоподобную историю с ужасным концом. Я не хочу ее слышать.

– С ужасным? Наоборот. Я расскажу тебе веселую и счастливую историю, и, поскольку она доставит тебе удовольствие, я начну прямо сейчас.

Как я уже говорил, мой друг брамин был джентльменом до мозга костей, с чистыми помыслами и царственной осанкой. Для всех нормальных людей, с кем ему доводилось общаться, он стал притчей во языцех. Справедливости ради надо заметить, что с нормальными людьми он не общался, только с такими же потерянными душами, как и он сам.

Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.

Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке Паркер-хауза.

– Джордж, – частенько говаривал Уинтроп, – поддерживать имя и традиции дома Кэбуэллов – нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры – так, по-моему, звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки – и я не имею права об этом забывать – сделали состояния в эпоху колониальной славы и величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны. Он каждый день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы. А его сын, Джереми Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар обменивался на ром, а ром – на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я несу ответственность за древнее состояние – тяжелая ноша.

– Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, – сказал я.

Уинтроп вздохнул:

– Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное – одежда, стиль, манеры. Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не всегда понимает зачем.

Я кивнул:

– Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и еженедельно менять каблуки?

– Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.

– Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? Почему?

– Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный пиджачок, на башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку подозрительного серого цвета, легко сумеет нас отличить.

– Согласен, – сказал я.

Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.

– Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?

Уинтропа передернуло.

– Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.

– Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?

– Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, какие нюансы приходится иной раз отмечать.

– Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?

Уинтроп задумался.

– Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей сексуальной жизни. К тому времени, когда я уложу туфли в соответствующую коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так понятнее.

– Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…

– Ради Бога! – воскликнул Уинтроп. – К счастью, я помолвлен с прекрасной женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. – При этих словах он ткнул меня локтем в ребра.

– Да ты просто бостонский терьер, – шутливо произнес я, хотя на душе у меня скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.

– Скажи, Уинтроп, – произнес я, – что произойдет, если ты вдруг наденешь не те туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному ростби…

– Прикуси язык! – в ужасе воскликнул Уинтроп. – Иначе целые поколения моих прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.

– Что? За такую ничтожную оплошность?

Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:

– Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.

– Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, – произнес я. – Скажи, а не хочется ли тебе самому нарушить условности?

Уинтроп долго колебался и наконец ответил:

– Клянусь Оливером Венделом Холмсом, старшим и младшим, я… я…

Продолжать он не мог, но в уголке глаза блеснула предательская слезинка. Она поведала о существовании глубокого, невыразимого при помощи слов чувства. Сердце мое обливалось кровью, в то время как мой друг вытащил чековую книжку и расплатился за обед.

Теперь я знал, что мне надо делать.

Я должен был вызвать из другого измерения Азазела. Я не стану описывать сложную процедуру, связанную с рунами и пентаграммами, пахучими травами и могущественными заклинаниями, дабы не смутить твой и без того слабый рассудок, дружище.

Азазел, как обычно, появился с пронзительным визгом. Независимо от того, как часто мы с ним видимся, я оказываю на него неизгладимое впечатление. Полагаю, он закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от моего великолепия.

Вот и Азазел – ярко-красный, двухсантиметровый, с крошечными рожками и длинным острым хвостом. Сегодня он выглядит необычно – к хвосту его привязана длинная голубая лента. На ней так много колечек и завитушек, что я не могу их все разглядеть.

– Что это, о Защитник Беззащитных? – спрашиваю я, ибо ему очень нравится этот бессмысленный титул.

– На банкете, – самодовольно произносит Азазел, – отметили мои заслуги перед народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.

– Сплатчник?

– Нет. Зплатчник. Первая согласная звонкая. Ни один уважающий себя мужчина не позволит себе явиться на церемонию награждения без зплатчника.

– Ага, – понимающе кивнул я. – Официальная одежда.

– Конечно, официальная. На что еще это похоже?

На самом деле зплатчник походил на обыкновенную голубую ленточку, но я почувствовал, что говорить этого не стоило.

– Выглядит строго и со вкусом, – отметил я. – По странному совпадению именно о формальных тонкостях я и хотел сегодня побеседовать.

Я рассказал ему историю Уинтропа, и Азазел уронил несколько крошечных слезинок. Когда чьи-нибудь невзгоды напоминают его собственные, он становится чрезвычайно мягкосердечным.

– Да, – наконец произнес он, – формальности могут замучить кого угодно. Я не стал бы говорить об этом с первым встречным, но зплатчник причиняет мне массу неудобств. В частности, он затрудняет вращательные движения моего замечательного хвостового придатка. Но что делать? Появиться на официальной церемонии без зплатчника – значит вызвать настоящий скандал. Тебя вышвырнут на тротуар, да так, что ты еще и подскочишь.

– Можно ли как-нибудь помочь Уинтропу, о Надежда Скорбящих?

– Думаю, да, – неожиданно жизнерадостно произнес Азазел. Обычно, когда я обращаюсь к нему с мелкими просьбами, он пытается раздуть из них целое дело, долго описывает возникающие сложности и проблемы. – По правде говоря, в моем мире, как, очевидно, и на вашей ничтожной грязной планете, никому не нравятся формальности. Они являются отголоском садистского воспитания с раннего детства. Достаточно удалить крошечный участок мозга, известный в моем мире как нервный узел Зудко, и личность немедленно возвращается к природной лени и апатии.

– Можешь ли ты вылечить Уинтропа?

– Конечно, если ты нас познакомишь. Надо оценить его умственные способности, какими бы они ни оказались.

Устроить встречу оказалось совсем не сложно. Отправляясь на очередной обед с Уинтропом, я положил Азазела в карман куртки. Мы выбрали бар; весьма удачный выбор, поскольку посещающих бостонские бары пьяниц трудно смутить выглядывающей из кармана красной рожей с рожками. Эти выпивохи и в трезвом состоянии видали вещи пострашнее.

Уинтроп Азазела не заметил, ибо последний обладал способностью затуманивать сознание человека, чем всегда напоминал мне твою манеру писать, дружище.

Как бы то ни было, в определенный момент мне показалось, что Азазел приступил к работе, ибо глаза Уинтропа широко раскрылись. Очевидно, внутри его что-то происходило. Никаких звуков я не слышал, но глаза его выдавали.

Результаты не заставили себя долго ждать. Спустя неделю Уинтроп заглянул ко мне в гостиницу.

– Уинтроп, – сказал я, – ты выглядишь жутко расхлябанным.

И действительно, одна из пуговиц на воротничке была расстегнута.

Рука его непроизвольно потянулась к пуговице, но потом Уинтроп тихо проворчал:

– Ну и черт с ней. Мне все равно. – Затем, так же тихо, он добавил: – Я порвал с Гортензией.

– О боже! – воскликнул я. – Почему?

– Все произошло из-за пустяка. В понедельник я отправился к ней на чай в воскресных туфлях. Просто недосмотрел. Не заметил, и все. Кстати, многое стало ускользать от моего внимания. Это меня волнует, Джордж, но, к счастью, не сильно.

– Если я правильно понял, оплошность заметила Гортензия?

– В ту же секунду, ибо она столь же наблюдательна, как и я. Вернее, столь же наблюдательна, как я раньше. И вот она мне заявляет: «Уинтроп, вы обуты не надлежащим образом». Не знаю почему, но ее голос подействовал на меня раздражающе, и я ответил: «Я имею право обуваться так, как мне того хочется, а вы, если вам что-то не нравится, можете ехать в Нью-Хейвен».

– Нью-Хейвен? Почему в Нью-Хейвен?

– Отвратительное место. Насколько мне известно, там расположен какой-то паршивый общеобразовательный институт – не то Йельский, не то Джельский, точно не помню. Будучи до мозга костей радклифовской женщиной. Гортензия восприняла мое замечание как оскорбление только потому, что я намеревался ее оскорбить. Она поспешно вернула мне увядшую розу, которую и подарил ей еще в прошлом году, и объявила нашу помолвку расторгнутой. Кольцо, однако, она оставила себе, справедливо заметив, что оно обладает реальной стоимостью. Вот так.

– Мне жаль, Уинтроп.

– Не жалей, Джордж. Гортензия плоская, как доска. У меня нет тому прямых доказательств, но визуально она кажется вогнутой. Не то что Черри.

– Что за Черри?

– Не что, а кто. Это великолепная женщина, мы познакомились совсем недавно. Вот где, должен тебе заметить, выпуклая особа. Полное ее имя Черри Ланг Ган. Она принадлежит к роду Лангов из Бенсонхойста.

– Бенсонхойста? Где это?

– Не знаю. Думаю, где-то на задворках нации. Черри говорит на причудливом диалекте, развившемся на основе английского языка. – Уинтроп глуповато улыбнулся. – Она называет меня бойчиком.

– Почему?

– Потому, что в Бенсонхойсте это слово означает «молодой человек». Я стараюсь как можно быстрее овладеть этим языком. Если ты, например, захочешь сказать: «Приветствую вас, сэр, рад вас видеть» – как, по-твоему, это будет звучать?

– Так и будет.

– В Бенсонхойсте ты бы сказал: «Привет, паря». Коротко и ясно, понял? Ну ладно, я хочу, чтобы ты ее увидел. Приглашаю тебя на обед завтра в Лок-Обер.

Мне было очень интересно повидать Черри, к тому же не в моих привычках пропускать обед в Лок-Обере. Так что на следующий вечер я прибыл на место задолго до назначенного срока.

Вскоре после меня в зал вошел Уинтроп в сопровождении весьма выпуклой молодой дамы, в которой я без труда узнал Черри Ланг Ган, принадлежащую к роду Лангов из Бенсонхойста. У нее была чрезвычайно узкая талия и роскошные бедра, которыми она покачивала как на ходу, так и стоя на месте. Если бы в тазу дамы находилась сметана, она бы давно превратила ее в масло.

У Черри были кудрявые волосы пугающего желтого цвета и пугающего красного цвета губы, бесконечно перекатывающие жвачку.

– Джордж, – произнес Уинтроп, – познакомься с моей невестой Черри. Черри, это Джордж.

– Ооччнпрятн, – сказала Черри. Слов я не разобрал, но по резкому носовому произношению понял, что она пришла в восторг от возможности со мной познакомиться.

В течение нескольких минут мое внимание было поглощено Черри. Кое-что в ней стоило рассмотреть поближе. Как бы то ни было, от меня не ускользнуло, что Уинтроп растрепан. Пиджак расстегнулся, галстука не было вовсе. Приглядевшись, я заметил, что на пиджаке не хватало пуговиц, а галстук все-таки был, но оказался заброшен за спину.

– Уинтроп, – пробормотал я и показал на галстук. Слов я не находил.

– Меня тягали за галстук в банке.

– Как это – тягали?

– Сегодня утром я решил не утруждать себя бритьем. Вечером я собирался на обед, и мне все равно пришлось бы бриться после работы. Вот я и рассудил, что с утра бриться незачем. Разве я не прав, Джордж?

– Абсолютно прав, – кивнул я.

– Короче, они заметили, что я не побрился, и после недолгого разбирательства в кабинете президента (нелепое и противозаконное судилище, если хочешь знать мое мнение) меня подвергли вот такому наказанию. Выгнали из банка и швырнули на жесткий бетон Тремонт-авеню. Я подпрыгнул два раза, – добавил он с едва заметной гордостью.

– Но это же означает, что ты лишился должности! – в ужасе воскликнул я. Мне частенько доводилось сидеть без работы, и я знал, что увольнение влечет за собой определенные трудности.

– Верно, – кивнул Уинтроп. – Теперь у меня ничего не осталось, кроме биржевых акций, ценных бумаг и земли, на территории которой возводится Центр Благоразумия… ну и, конечно, Черри.

– В натуре, – хихикнула Черри. – Я бы не стала дергаться, если бы не бабки. Считай, что я тебя заарканила, Уинтроп.

– Заарканила? – переспросил я.

– Полагаю, она имела в виду таинство брака, – пояснил Уинтроп.

Вскоре после этого Черри отправилась в туалет, а я заметил:

– Уинтроп, это прекрасная женщина, наделенная замечательными формами, но, если ты на ней женишься, от тебя отвернется вся Новая Англия. С тобой не станут разговаривать даже в Нью-Хейвене.

– И не надо. – Он поглядел по сторонам, потом наклонился и прошептал: – Черри учит меня сексу.

– Я думал, ты это уже прошел, Уинтроп.

– И я так думал. Оказалось, что существуют специальные курсы, причем такой глубины и интенсивности, о которых я вообще не подозревал.

– Где же она сама этому научилась? – поинтересовался я.

– Представь, меня это тоже взволновало. И я спросил Черри напрямую. Не стану скрывать, у меня закралась мыслишка, что у нее был опыт общения с другими мужчинами, хотя это почти исключено, учитывая ее утонченное воспитание и невинность.

– Что же она тебе ответила?

– Что в Бенсонхойсте женщины знают о сексе с рождения.

– До чего же удобно!

– Да. Мне было двадцать четыре, когда я… Ладно, забыли.

Как бы то ни было, вечер получился весьма поучительным.

Должен сказать, что после него Уинтроп стремительно покатился вниз. Как оказалось, действительно достаточно удалить узел, отвечающий за формальности, и вольностям уже нет предела.

Как я и предсказывал, с ним порвали отношения все уважаемые люди Новой Англии. Даже в Нью-Хейвене, где расположен позорный общеобразовательный институт, о котором Уинтроп говорил, содрогаясь от отвращения, прослышали про его случай. На стенах Джейла или Джуйла – уже не помню, как правильно называется эта богадельня – появились веселые и оскорбительные надписи типа: «Уинтроп Карвер Кэбуэлл закончил Гарвард».

Как вы прекрасно понимаете, все уважающие себя выпускники Гарварда встали на дыбы, поползли даже слухи о возможном нападении на Йейл. В штатах Массачусетс и Коннектикут готовились призвать резервистов, но кризис, к счастью, миновал. Горячие головы в Гарварде и в той дыре – опять забыл название – сообразили, что война изрядно попортит их одежду.

Уинтропу пришлось бежать. Он женился на Черри, после чего молодожены удалились в маленький домик в Фа-Рокэвей, где, судя по всему, находилась Ривьера Бенсонхойста. Там Уинтроп и жил в полной безвестности, окруженный внушительными остатками своего богатства и Черри, чьи волосы с годами стали каштановыми, а фигура заметно раздалась.

У них родилось пятеро малышей; похоже, Черри явно переусердствовала в обучении Уинтропа сексу. Детей, насколько я помню, звали Пойл, Хойбат, Бойнард, Гойтруда и Пойси, отличные бенсонхойстские имена. Что же касается Уинтропа, то теперь его знают и любят как «Неряху из Фа-Рокэвея». На официальных церемониях он предпочитает появляться в старом поношенном банном халате.

Я терпеливо дослушал рассказ до конца и, когда Джордж замолчал, заметил:

– Ну вот. Еще одна история с ужасным концом, случившаяся благодаря твоему вмешательству.

– С ужасным? – негодующе переспросил Джордж. – С чего ты решил, что у нее ужасный конец? Я заезжал к Уинтропу буквально на прошлой неделе. Он сыто рыгает над кружкой пива, похлопывает себя по животу и рассуждает о том, как он счастлив. «Свобода, Джордж, – говорит он. – Я обрел свободу и чувствую, что некоторым образом я обязан этим тебе. Даже не знаю, откуда взялось это чувство, но я не могу от него отделаться». Уинтроп заставил меня взять десять долларов. Он предложил их от чистого сердца, и я не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Кстати, это напомнило мне, дружище, о том, что ты тоже задолжал мне десятку. Помнишь, ты предлагал пари, что все мои истории имеют плохой конец?

– Такого пари не помню, Джордж, – ответил я.

Джордж закатил глаза.

– До чего же удобно устроена у некоторых людей память! А ведь случись тебе выиграть – ни за что бы не забыл. Неужели я должен записывать такие мелочи, чтобы избавить тебя от неуклюжих попыток избежать расчета?

– Хорошо, хорошо, – проворчал я, протягивая ему десятидолларовую купюру. – Я не обижусь, если ты не возьмешь.

– Я понимаю, что ты говоришь это от чистого сердца, – ответил Джордж. – Но я-то знаю, что ты обидишься, и не могу этого допустить.

С этими словами он положил деньги в карман.