Перевозчик (СИ) - Осворт М. "athwart" (книги регистрация онлайн TXT) 📗
Внешняя угроза, впрочем, никогда не рассматривалась варагаси в качестве основной. Гораздо большую опасность видели они в темной стороне человеческой природы: слишком легко, почти незаметно вползало зло в самое сердце, пряталось хитро, действовало исподтишка, скреблось и ворочалось внутри, пока однажды не находило себе места, чтобы свить гнездо: какой-нибудь слабости, мелкой страстишки - и оттуда, из пораженного гнилью закоулка души, расползалось, не останавливаясь, пока не захватывало человека всецело, обратив в тупое свое орудие. Двойственная природа этого зла состояла из невежества и гордыни, подобных двум сторонам монеты, что разделить невозможно. Невежество рассматривалось как женская его ипостась, питательная среда, готовая принять и взлелеять брошенное в нее семя гордыни - деятельного, мужского начала. Трудной была борьба: казалось, схватка с двуликим противником выиграна - но тот никогда не подставлял себя под удар целиком, и, побежденный, лишь ускользал, чтобы, скопив силы на обратной своей стороне, вернуться в новом обличье, напасть, откуда не ждали. Истреби в человеке невежество, научи его мыслить, помоги поднять ввысь вечно прикованный к земле под ногами взгляд - и он превознесется над вчерашним своим собратом, и потребует себе лучшей доли - не хорошей просто, но непременно лучшей, нежели у соседа - и не отступит, ни перед какими жертвами не остановится, пока не признан будет самым что ни на есть величайшим. Ополчись на его гордыню, научи его понимать себя частью бесконечно сложного замысла, каплей в море, камнем в стене собора, травинкой в поле - и не сразу, незаметно, но станет тускнеть в нем жизненная сила, угасать жажда свершений, тяга к открытию, потребность искать, творить, пока не сойдет вовсе на нет, и не опустится вновь к земле голова, безразличная, покорная и пустая.
История, рассказанная «Вараготи», была историей бесконечной и безнадежной войны. Людская толпа, равнодушная ко всему, кроме сытной еды и нехитрых увеселений, как булькающее медленными пузырями болото, ждала очередного героя - пораженного тщеславием, пожираемого изнутри, как неутолимым огнем, жаждой власти - что повел бы ее за собой. Всякий раз флаги менялись: все новые идеи, лозунги, верования передавались вначале шепотом по углам, затем - провозглашались при свете дня на рыночных площадях, и вот уже, выкрикивая их, горланя взахлеб, вскипала толпа, обрушиваясь и сметая все на своем пути, будто гибельная волна - но какой бы великой целью ни была она одержима, то была лишь пена на самом гребне. Вовсе не новопровозглашенные цели волновали сердца и умы; не они заставляли людей сбиваться в страшные, кровожадные стаи, разбудив спящую в них до поры тьму. За каждым девизом, за всяким призывом стояло все то же древнее зло: гордыня единиц, набравшая сил достаточно, чтобы оплодотворить безучастную, безликую толпу - и повести за собой это стадо, и принести, не задумавшись, в жертву, собственного честолюбия ради.
Постановка эта, снова и снова разыгрываясь на подмостках времени, была вечным сюжетом, с незначительными изменениями повторявшимся в истории мира с незапамятных времен - и даже Вараготи не был, да и не мог бы стать исключением. Наслаждаясь эпохами мира и благоденствия, породил он непревзойденные шедевры зодчества; искусство и ремесло поднялось на такие высоты, что найти в Городе простой, заурядный, незамысловатый предмет было почти невозможно - а если и случалось, то событие это вызывало жаркую полемику о замысле автора и причинах выбора столь скромных выразительных средств. И все таки варагаси не могли, не имели права, считать войну завершенной, а победу - окончательной. Память о бесконечной кровавой истории - а почти вся первая половина книги была посвящена подробному ее описанию - хранили бережно, передавая из поколения в поколение, как предостережение, назидание: стоило только забыть дорогой ценою полученные уроки, как неистребимое зло тут же нашло бы себе лазейку. Зло не сдавалось, не погибало - лишь зарывалось поглубже, дремало, пока не настанет его черед. Древнее и самых стен Вараготи, оно способно было затаиться хоть на великую меру лет - чтобы пробудиться однажды, и приступить снова к медленной этой, неутомимой своей работе. Что же могли противопоставить ему варагаси? Терпение, столь же незыблемое; цели, столь же далеко простирающиеся за пределы отдельно взятой жизни; горизонты событий, столь же бескрайние; проникновение в тайные уголки человеческого сердца, столь же тонкое и глубокое.
Содружество, как называли они свой порядок общественного устройства, заботилось о всякой нужде, устраняя малейшую несправедливость, питая разум познанием, а душу - красотой; оно открывало человеку любые возможности, стремилось включить его в круг той жизни, где все бы и вся способствовало раскрытию его сущности - цветению подлинному, предельному, полному. Так, через благо отдельного человека, создавалось и утверждалось общее благо. Но было ли этого достаточно? Все ли было учтено, все ли сделано верно? Прочна ли была стена, ограждавшая Содружество от повторения вечной драмы? Ответить на эти вопросы могло только Время.
Засыпая уже на рассвете, Мичи все размышлял о том, насколько же все-таки - если отбросить внешнюю канву повествования - Вараготи напоминал ему милый Ооли. Будучи хорошо знаком со славной его историей, Мичи одну за другой замечал теперь в книге неочевидные поначалу отсылки и явные намеки; известные события, перенесенные в другие эпохи и земли, начинали звучать совершенно иначе, по-особому; обнажали глубокий смысл, ускользавший в силу ошибочного впечатления, будто имеешь дело с давно известными, бесспорными фактами. Одно было - знать историю, и совсем другое - понимать ее смысл, тайную подоплеку. Мичи испытывал невыразимую благодарность автору книги, равной которой он не то, что не встретил за всю свою жизнь, но даже и не представлял, что нечто подобное есть в природе. Стиль неведомого рассказчика был выше всяких похвал. Теперь, уже по прочтении книги, вспоминались страницы, полные мягкого и теплого юмора: автор подшучивал над обыкновениями и нравами своих современников и земляков, не высмеивая, а как бы показывая со стороны, словно подмеченные взглядом стороннего наблюдателя. Отражал очевидное несовершенство окружающей повседневности - и предлагал лучший путь, вдохновляя на перемены, увлекая целями далекими и величественными, побуждая к работе долгой, трудной, необходимой. Бывают такие книги - думалось Мичи - что делят жизнь на «до» и «после»: начинаешь читать одним человеком, заканчиваешь уже другим. Мичи казалось, что за один день и одну ночь повзрослел он так, что порой и несколько лет не способны оставить следа подобной же глубины. Едва приступив к чтению, он чувствовал пробивавшееся сквозь пылающий интерес сожаление: ему хотелось бы перенестись в Вараготи, остаться там навсегда - в этом прекрасном мире, где все устроено так ладно и верно. Позже, осознав, что нигде в мире нет такого места, и Город существует на этих вот лишь страницах, его сожаление приняло несколько иную форму. Ему хотелось писать, писать книги; он чувствовал, что словно для этого и рожден, хоть и не готов пока, не способен еще приступить - но вот, самая лучшая книга на свете была уже написана, и написана кем-то совсем иным. И как бы ни восхищался он таинственным автором, зависть - светлая, счастливая, творческая - колола его изнутри, побуждая к немедленным действиям, пока кто-нибудь другой не создал вообще все книги, которые так хотелось ему написать самому. В то же самое время, он испытывал неуверенность, не зная - получится ли, сможет ли он? Держа в руках образец, превзойти который в мастерстве и величии замысла казалось немыслимым, он спрашивал себя - что же теперь остается? Писать заведомо хуже не имело малейшего смысла. Писать лучше не представлялось возможным. Мичи метался в этой ловушке, переворачивая страницу за страницей, пока не пропитался текстом настолько, что неразрешимые эти противоречия не показалась ему делом попросту не особенно важным. К концу книги он уже удивлялся, что этот вопрос вообще его беспокоил: так и не получив ответа, он знал, что может спокойно жить, делая то, что следует сделать; то, что может, а значит - и должен бы сделать он, именно он, сам. Мичи был переписчиком - и переписчиком неплохим: внимательным, скорым на руку. Эта книга не встречалась ему прежде - и едва ли имела широкое хождение в Ооли. Заключенные в ней сила и истина представлялись Мичи столь значимыми, что он твердо решил сделать все, что окажется в его силах, дабы «Вараготи» прочло как можно больше его сограждан и современников - просто потому, что это виделось ему верным способом сделать мир несколько лучше. Закрыв книгу и погасив светильник, он пообещал - и себе, и незнакомому чудесному автору, и, конечно же, Онди, теперь ему словно и более даже близкому - что снимет с книги, самое меньшее, меру списков - да и всячески позаботится, чтобы «Вараготи» снискала в Городе заслуженную известность, стала предметом всеобщего интереса, горячих споров, оказалась бы переписана и другими, продавалась бы в каждой лавке, разошлась по множеству рук, оказалась доступной, любимой, значимой. Так появилось у Мичи словно бы тайное назначение, поручение важное и ответственное; засыпая счастливым, он чувствовал себя, словно назавтра же отправляется, наконец, в далекое и волнующее путешествие.
